АРИСТОКРАТИЯ В ЕВРОПЕ. 1815—1914

В дневнике баронессы Шпитцемберг встречаются иронические выпады против «истинно померанской изысканности». В 1894 г. она упоминает о Конраде фон Фалькенхаузене, имевшем привычку в самых резких выражениях укорять тех своих гостей, кто предал интересы и ценности юнкерства, проголосовав за торговое соглашение с Россией; в его глазах, подобное предательство можно было объяснить лишь стремлением заслужить расположение двора. Четырнадцать лет спустя баронесса отмечала: «в разговорах с этими юнкерами меня всегда пугало, что они не имеют даже отдаленного понятия о всех трудностях и сложных взаимоотношениях, связанных с внешней политикой, и потому позволяют себе заявления и советы, способные просто ошеломить любого человека, получившего воспитание, хоть сколько-нибудь не чуждое духу космополитизма. Еще больше меня тревожит их неколебимая вера в то, что народ Пруссии исполнен монархических чувств; если когда-нибудь дойдет до краха, боюсь, многие столпы, на которые сегодня рассчитывают люди <…> сразу рухнут».

Мягко говоря, юнкеры отнюдь не являлись группой, от которой ожидали образа мыслей, соответствующего положению правящей элиты мировой империи. В самом деле, прусские дворяне, представители поколения, в период между 1866 и 1871 годами сначала завоевавшего Германию, а потом повергшего францию, в большинстве своем не являлись приверженцами идеи Германской империи. Элард фон Ольденбург-Янушау, до самого заката империи остававшийся одним из ведущих консерваторов, отмечал, что «как солдаты, мы были истовыми пруссаками, и потому искали образцы для подражания исключительно в прусской истории. Образование Рейха не имело на нас такого воздействия, как на последующие поколения. В Германском Рейхе 1871 г. мы видели не слияние воедино различных ветвей народа Германии, но, пользуясь словами старого кайзера, лишь расширение Пруссии» [403] .

403

Das Tagebuch der Baronin Spitzemberg… Op. cit. S. 257, 329, 493; Oldenburg-Januschau E. von. Erinnerungen… Op. cit. S. 20. Зигфрид фон Кардорф пишет о матери Вильгельма фон Кардорфа, что она была неспособна ко лжи, обладала огромной силой воли, непоколебимым чувством долга и зачастую была пугающе откровенна: KardorflS. von. Wilhelm von Kardorff. Ein nationales Parliamentarier im Zeitalter Bismarcks und Wilhelm II. 1828–1907. Berlin, 1936. S. 11–12. Это — истинные черты юнкеров. Фон Клейст (Kleist Е. von. adel und Preussentum // Suddeutsche Monatshefte. 1926. Bd. 23. № 5. S. 378–384) — истинный голос политического юнкерства в его самом резком, ограниченном и наиболее реакционном проявлении.

Старая Пруссия — в особенности земля Фридриха II — во многих отношениях являлась для Европы образцом просвещенного деспотизма. Все абсолютистские государства восемнадцатого века представляли собой вариации альянса между правящим домом и дворянством, но, как пишет Перри Андерсон, именно прусский вариант был наиболее удобным и подходящим [404] . В отличие от Франции, государство Гогенцоллернов не было поражено коррупцией, здесь отсутствовала английская придворная аристократия, желавшая введения олигархической конституции. С восемнадцатого века прусские юнкеры не знали присущего московскому дворянству ощущения того, что правящая династия, двор и столица в определенной степени являются чуждыми иноземными вживлениями в родную почву. В Пруссии не было необузданных, хотя зачастую и весьма просвещенных аристократов в русском духе, которые решительно отвергали все попытки германизированного правящего дома подчинить социальную элиту дисциплине, порядку и бюрократической субординации. Создание в Пруссии централизованных бюрократических институтов и местного дворянского управления в лице ландратов и государственных учреждений, первоначально не обошлось без серьезных конфликтов, но уже в период правления Фридриха II эта система работала без перебоев. В России, напротив, не существовало полноценных местных дворянских учреждений, и дворянству приходилось на своих плечах нести всю тяжесть бюрократического аппарата, при этом смягчающее воздействие учреждений промежуточного звена полностью отсутствовало. Подобное положение влекло за собой своего рода полуанархическую отчужденность российского дворянства от государства, которой не знала Пруссия. Присущая прусскому старому режиму аккуратность и. чувство пропорций воплощались в правительствах и дворцах, которые они строили. Мало найдется монархов, наделенных столь выдающимся здравомыслием и способностью проводить в соответствие цели и средства, как Великий курфюрст Бранденбургский, Фридрих Вильгельм I или Фридрих Вильгельм II. По российским стандартам, Сансуси и Потсдам можно счесть образцами сдержанного и аскетически строгого вкуса [405] .

404

Anderson P.Lineages of the absolutist State. London, 1974.

405

Raeff M.The Well-Ordered Police State: Social and Institutional Change through Law in the Germanies and Russia 1600–1800. Newhaven, 1983.

Даже в 1914 г. Пруссия ощущала себя неуютно в имперских одеяниях. Ее прекрасная в своем аскетизме классическая архитектура уступила место претенциозной, вычурной и помпезной вульгарности эры Вильгельма. Сам Вильгельм II представлял собой соединение короля-юнкера, императора мировой державы и преуспевающего промышленного магната [406] . Всем поздневикторианским аристократиям было трудно найти общий язык с эпохой господства капитала. Прежде ни один общественный класс не мог сравниться с аристократией в богатстве, и дворянская элита потворствовала выставлению богатства на показ и состязанию в этом. Теперь же оказалось, что не-аристократы в денежном отношении способны превзойти тех, кто выше их по роду и званию. Наиболее распространенной реакцией на подобное положение вещей были издевки над плутократией и антисемитизм, которые получили особое распространение в среде обедневших аристократов, страдавших не только от потери статуса, но и от потери благосостояния.

406

Самой последней — и чрезвычайно интересной — попыткой изучить личность последнего кайзера является книга: Kaiser Wilhelm И. New Interpretations / Ed. Rohl J. C. G. and Sombart N. Cambridge, 1982.

В целом, однако, английская и русская аристократические элиты нашли свое место в эпоху капитала с большей легкостью, чем юнкеры. Петербургские и лондонские аристократы были богаче, менее провинциальны и захолустны, более космополитичны по своим воззрениям и опытны в светских делах, чем прусское дворянство. В восемнадцатом веке правящие классы и Англии, и России были чрезвычайно коррумпированы, умело используя государственную службу для собственной выгоды. В девятнадцатом столетии английское, и, в меньшей степени, российское дворянство отказалось от подобной практики, но ни Англия, ни Россия не могли даже отдаленно приблизиться к бытовавшей в Пруссии официальной культуре самодисциплины, преданности долгу и одержимости экономией. В сочетании с относительной бедностью и оскудением религиозного чувства, эти ценности оказались чужеродными в бурно развивающейся стране миллионеров, в которую после 1871 г. столь внезапно превратилась Пруссия. Не удивительно, что от прусских аристократов период адаптации к «золотой» эре потребовал большего напряжения и более значительных сущностных перемен, чем от традиционно коррумпированного, распущенного и приверженного роскоши светского общества С.-Петербурга, как и от беспечной и богатой английской аристократии, издавна связанной с финансами и зарубежными торговыми интересами [407] .

407

Эта тема особенно удачно исследуется в: Stern F.Gold and Iron. Bismarck, Bleichroder and the Building of the German Empire. London, 1980.

Поиск своего места в эпоху капитала был лишь одним аспектом примирения аристократии с тревожным современным миром. Основная и единая для всех аристократов проблема, при всей своей простоте, не имела решения. Класс, с незапамятных времен господствовавший в Европе, в результате революционных перемен в экономике и в обществе, неудержимо утрачивал свои позиции, аристократия могла — разве что на короткий срок — замедлить этот процесс, но избежать подобного удела было вне ее возможностей. Аристократы были уже не способны господствовать в городском, промышленном, техническом и даже в образованном обществе, а тем более в обществах, которые стремились занять ведущие мировые позиции. Скорость, с которой происходили эти перемены, усугубляла проблему, в особенности в Германии и в России. В 1866 г. молодой лейтенант по имени Пауль фон Гинденбург, выходец из обычной юнкерской семьи, сражался в битве при Кёниггретце. В юности он стал свидетелем триумфа прусского дворянского офицерства, которое выполнило — пользуясь ужасающим языком ученых националистов девятнадцатого века — исторические и национальные задачи Германии. Почти в то же самое время, пока Гинденбург сражался, промышленная революция и сельскохозяйственная депрессия, происходившие в Германии, угрожали вытолкнуть юнкерство из жизни. За отпущенные ему годы, Гинденбург успел пережить триумф, преображение и угасание старой Пруссии. Не удивительно, что в 1933 г. он, в ту пору уже старый фельдмаршал, никогда, впрочем, не блиставший умом, был сбит с толку и не мог разобраться, что к чему.

К концу девятнадцатого века будущее аристократии вращалось вокруг ряда вопросов. Сумеют ли аристократы понять, в каком направлении движется мир, или для этого они слишком ограничены, недальновидны и необразованны? Предложит ли общество аристократии золотые мосты, по которым она сможет пройти в современный мир, и хотя бы до некоторой степени сохранить свой статус и свое благосостояние? Какие формы вхождения в современность — демократические или же иные — будут ей предложены, и каким образом присущие аристократии традиции определят выбор этих форм? Если же вся аристократия или же какая-то ее часть окажется без удобного переходного моста, насколько значительны и разрушительны будут ее арьергардные действия перед лицом обновляющегося мира современности? In extremis, будет ли аристократия достаточно реакционной, или цивилизованной, чтобы по-прежнему руководствоваться традиционными представлениями о религии и чести, или же неуверенность в завтрашнем дне, гнев, вызванный потерей статуса, и агностицизм заставят ее избрать путь, ведущий к тоталитаризму, национализму и его неизбежному спутнику, варварскому антисемитизму?

Заключение

В своем глубоком и важном исследовании Арно Мейер утверждает, что к 1914 г. в Европе по-прежнему сохранялось господство доиндустриальных институтов, доиндустриальной элиты и доиндустриальных ценностей. Для Мейера понятие «старый режим» обладает более широким значением, чем понятие «аристократия»: оно включает в себя, например, такие явления, как самодержавие, классический стиль в литературе и искусстве и малые предприятия традиционного типа. Тем не менее, из всех аспектов жизни доиндустриальной Европы именно аристократия обладает для него наибольшим значением. По его мнению, сохранение доиндустриальных элит и ценностей является ключом к пониманию причин, ввергнувших Европу в войну 1914 года [408] .

408

Mayer A. J.The Persistence of the Old Regime. Europe to the Great War. New York, 1981.

По крайней мере в отношении аристократии доводы Мейера, касающиеся превосходства доиндустриальных форм собственности не представляются убедительными. В Англии и Германии несколько магнатов аристократического происхождения действительно вошли в узкий круг мультимиллионеров, но их богатство создавалось в новую промышленную эру и обеспечивалось шахтами, заводами и фабриками или городской недвижимостью. Несомненно, в период 1880–1914 гг. положение намного более значительной группы, а именно сельских землевладельцев, в особенности в Германии, было существенно лучше, чем следовало бы ожидать. Однако нельзя забывать тот факт, что в наиболее состоятельных кругах германского и британского общества численность аристократов многократно уступала численности выходцев из среднего класса, чье благосостояние имело своим источником отнюдь не сельское хозяйство. Как объяснялось в главе 2, российская статистика не располагает данными, позволяющими сделать столь же категоричный вывод в отношении царской империи, однако имеющиеся данные указывают на то, что господствующие в России тенденции были весьма близки к тем, какие нашли документальное отражение в Англии и Германии.

В сфере политики картина представляется менее четкой. К 1914 г. политическое могущество британской аристократии существенно снизилось по сравнению с 1815. В отношении Пруссии и России подобное утверждение менее справедливо. Как это ни парадоксально, конституционные и парламентские институты в России и Пруссии, создание которых обеспечивало движение в сторону демократизации по английскому образцу, во много раз увеличили влияние именно тех социальных групп, которым демократия должна была нанести наибольший урон. Наблюдаемый к 1914 г. упадок английской аристократии, в противоположность сохранившей свои позиции и даже вновь поднявшей голову аристократии прусской и российской, в некоторых отношениях вполне соответствует выводам теории модернизации. Согласно основному положению этой теории следует ставить во главу угла перемены в области экономики, которые обеспечивают социокультурное развитие и в итоге неизбежно оказывают сокрушительное воздействие на политику. Английская промышленная революция, начавшаяся около 1780 г., привела к ослаблению могущества аристократии, однако процесс этот приобрел стремительные темпы лишь столетие спустя. Следовательно, вполне закономерно, что в Пруссии, и еще в большей степени, в России, странах, на десятилетия отстававших от Британии в экономическом развитии, старая элита в 1914 г. стала политически даже сильнее.

К такому выводу, однако, можно прийти, только если принять чрезмерно механистическую и оптимистичную точку зрения. В 1914 г. прусская и российская аристократии изо всех сил стремились сохранить политическое влияние отчасти благодаря тому, что с полным основанием предполагали: с исчезновением этого влияния они прекратят свое существование, как классы. Магнаты могли процветать и в эпоху плутократии. Однако, как прусское поместное дворянство обошлось бы без сельскохозяйственных субсидий, а юнкера — без своей традиционной ниши в государстве Гогенцоллернов? Несомненно, времена их славы и могущества навсегда бы прошли. Своих земельных владений они также вскоре лишились бы. В России положение аристократии было даже более угрожающим. Как показали волнения и выборы 1905–1907 годов, демократия неизбежно повлекла бы за собой экспроприацию собственности аристократов. Вряд ли приходилось рассчитывать, что с течением времени старая элита сама согласится мирно исчезнуть с политической сцены в незаметной английской манере. Помимо всего прочего, это ее исчезновение скорее всего произошло бы — совсем не по-английски — чрезвычайно стремительно и бурно.