Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера
Шрифт:
Чтобы аналогия не ускользнула от внимания читателя, Рытхэу заставил своих эскимосов покорно пойти за молодым большевиком на остров Врангеля — советский Авалон, где сбываются «главные мечты жителей», потому что все важные решения принимаются «высоким, светловолосым русским парнем»{1321}.
Как только выбор между миром света и миром тьмы был сделан, в центре сюжета оказывались действия и личность русского парня. Шаманам и старшинам в роли американских агентов было гораздо труднее склонить на свою сторону сородичей, чем шаманам и старшинам в роли ретроградов. Впрочем, они редко предпринимали такие попытки, ограничиваясь единичными терактами и в момент поражения пронзительным «крысиным» визгом{1322}. В послевоенных Больших путешествиях проблема выбора неопределившихся туземцев утратила часть своей остроты из-за бросавшейся в глаза непривлекательности зла. Выбор был не столько между «нашим путем» и «верным путем», сколько между верным (русским) путем и неверным (нерусским) путем при очевидной неприемлемости статус-кво. В романах о Великой Отечественной войне проблема выбора исчезла почти полностью (главные герои в большинстве своем уже достигли сознательности), а к концу 1950-х годов изображения заграничного ада утратили свою актуальность. Тем самым вопрос о том, пускаться ли в поход, был благополучно снят с повестки дня, и новое поколение текстов о Большом путешествии сосредоточилось на поиске кратчайшего пути к пункту назначения. Поскольку партийный эмиссар отвечал за все
На эту роль обычно было два претендента, расходившихся во мнениях о том, как следует вести себя по отношению к туземцам. Первый был крупным, импульсивным, общительным, грубым, наивным и обаятельным пролетарием, который ходил в шинели, размахивал револьвером, полагался на классовое чутье и пренебрегал «объективными условиями», сгоняя туземцев в дееспособный коллектив. Иначе говоря, он был героем «великого перелома», который бесстрашно разоблачал врагов и штурмовал крепости, но неуютно чувствовал себя среди чайных чашек с красивым пестрым узором. Он представлял собой героическое прошлое советского общества и вызывал ностальгическое уважение и снисходительную симпатию у тех, кто достиг полной сознательности (именовавшейся теперь «культурой»). Именно культура, понимаемая как наличие образования и хороших манер, была отличительной чертой Коммуниста Номер Два. Он был нетороплив, сдержан, спокоен, исполнен такта и чувства собственного достоинства. Он имел высшее образование и проявлял неутомимое внимание к деталям. Его специальностью были отдельные люди, а не «массы», и он умело играл на сильных и слабых сторонах каждого, не забывая о собственной личной жизни, которая служила важным мерилом его лидерских качеств {1323} . Показательно, что в романах, действие которых происходит во время войны или в первые послевоенные годы (как, например, в случае открытия забытого племени), оба могли быть туземцами, хотя и русскими «по содержанию». В конечном счете они были девушками-бунтарками 1930-х годов, которые за это время овладели культурой, выдвинулись на руководящую работу и превратились в мужчин (партийные руководители по-прежнему играли роль отцов для своих туземцев, так что смена пола была обязательной) [108] . В этой версии вышедшее из моды «героическое» поведение одного из героев могло объясняться юношеским максимализмом или недостаточным уровнем образования {1324} . Суть конфликта хорошо выражена в следующем диалоге:
108
В соцреалистических романах, действие которых происходит в России, стихийный герой 1930-х всегда молодой мужчина, в то время как зрелый и ориентированный на семейные ценности руководитель может быть женщиной. Смена ролей в северных текстах объясняется живучестью благородного дикаря: самыми лучшими «неиспорченными» туземцами были девы-амазонки и мудрые старейшины, а милосердный миссионер обязан был быть мужчиной.
Коммунист № 1: Ну почему, почему они такие, эти люди, а? Их руками, зубами тащишь к свету, к воздуху чистому тащишь, а они, как олень заарканенный, упираются!
Коммунист № 2: Зачем тащить? Звать надо, сердцем звать, чтобы верили, чтобы сами шли, вот как звать надо. Когда кого-нибудь тащат, он обязательно упираться будет{1325}.
«Сердцем звать» означало убедить словом, а умелое убеждение словом всегда достигало цели, поскольку коренные северяне были в конечном счете рациональными, а значит, открытыми для проповеди, хотя в некоторых особо сложных ситуациях приходилось на всякий случай творить чудеса (обычно исцелять больных). Подлинным ключом к решению проблемы был такт: если ты сожжешь идолов, идолопоклонники возмутятся и поднимут крик, но если ты найдешь верные слова и обеспечишь обильный урожай, они — и уж точно их дети-школьники — сожгут своих идолов сами. Как говорит Павел Глотов, тактичный большевик: «Я не верю ни русскому богу, ни нанайскому эндури и никаким другим богам… Но я уважаю людей, уважаю вас и не могу позволить, чтобы при мне издевались над вами, над вашей верой. Вы пока верите своим шаманам, ну и верьте, но ваши дети не будут им верить, так же как и я не верю»{1326}.
В более поздних романах Коммунист № 1 мог превратиться в сухого, лишенного воображения бюрократа, который не видит реальных людей за формами и циркулярами, или даже в сотрудника КГБ, который бездумно выполняет все инструкции, даже если они исходят от «фальшивых» русских{1327}. Но основной принцип оставался прежним. Представитель партии среди коренного населения был не пламенным крестоносцем, а уважаемым сельским священником (точнее, русским православным батюшкой — чтобы хорошо выполнять свои обязанности, он должен быть женатым).
Правильность нового подхода удостоверялась самими коренными жителями, которые были «благодарны русскому за то, что он открыто не насмехался над их обрядами» {1328} . По словам рыбака из повести Ходжера, «русские [в отличие от японцев] ведь не отобрали у нанай их стойбища, не выгнали в тайгу» {1329} . Гораздо более солидную помощь новому курсу оказывало вышестоящее партийное начальство. В литературе 1930-х годов большевик действовал в одиночку, и его единственной поддержкой было имя — и иногда образ — Ленина. В послевоенных текстах у него всегда есть райкомовский руководитель, роль которого состоит в том, чтобы появляться в решающие моменты и санкционировать политику персонального подхода. Если младший коммунист был представителем коренного народа, роль эта была особенно важной, потому что русский наставник одновременно являлся приемным отцом и пожизненным покровителем. Но с точки зрения развития сюжета самым важным испытанием для «туземных учеников» был успех в работе и в личной жизни. Почти во всех послевоенных повествованиях о Большом путешествии и Недисциплинированный Туземный Ученик, и Местный Туземный Руководитель (тот и другой — мужчины, а иногда одно и то же лицо) сталкивались с двумя серьезными задачами. Первая, как всегда, состояла в том, чтобы преодолеть отсталость и вдохновить на то же рядовых туземцев; вторая — в попытках соединиться с молодой женщиной, которую охраняет и всячески третирует приверженный традициям муж или отец. Драматическая развязка заключалась в создании колхоза (выполнении плана) и любовной победе. Наградой герою были женитьба и повышение по службе [109] .
109
В частности, «Быстроногий олень» И.Е. Шундика завершается почти в диккенсовской манере — несколькими свадьбами сразу.
Эта схема точно соответствует стандартному соцреалистическому сюжету первого послевоенного десятилетия{1330}. Более того, она дожила до 1980-х годов, продолжая разыгрывать беспрецедентный скачок «от патриархальщины к социализму», пока он оставался частью официального прошлого. В этом, однако, и состояла суть проблемы. Поскольку скачок считался состоявшимся, Большому путешествию не оставалось ничего другого, как превратиться в «исторический» жанр именно
в тот момент, когда научная и партийная ортодоксия требовали изображения социалистического настоящего. Но изображение социалистического настоящего могло привести к гибели литературного туземца: если этнографы определяли свою науку как изучение явлений, «национальных по форме», то от писателей ждали проникновения в «содержание», в «человеческие души», которые наконец освободились от этнической принадлежности. Но освободились ли они? Даже в существующей официальной схеме Большого путешествия некоторые элементы вызывали сомнения. Достижение сознательности означало обрусение по содержанию и — все в большей степени — по форме, по мере того как просвещенные туземцы переселялись в «дома русского типа» и покупали постельные покрывала и велосипеды (тем самым обрекая на гибель и этнографию). Кроме того, достижение сознательности — как и успех миссионера — ассоциировалось с производственными победами и женитьбой. Казалось, что равенство было достигнуто — за исключением того факта, что русский миссионер никогда не женился на местной женщине. Потому ли, что она была недостаточно просвещенной (недостаточно русской) и любовь к ней превратила бы его в «кавказского пленника»? Советской литературе 1960—1970-х предстояло ответить на этот вопрос. А пока надо было догонять современность.Глава 10.
ВЫМИРАЮЩИЕ ВИДЫ
Они зовут тебя, сородичей глухие голоса —
Зовут назад, в привольные, безбрежные леса.
Проблемы плановиков и сомнения ученых
Пока литературные туземцы продолжали жить в прошлом, а малые народы этнографов были поглощены меняющимся бытом, сами коренные северяне наблюдали безудержное промышленное развитие. За годы войны приполярные шахты ГУЛАГа выросли по значению и размерам; дорожная сеть на Колыме увеличилась в десять раз, а Норильск превратился в крупный центр добычи никеля. В 1944 г. норильские заключенные победили заключенных Дальстроя в «социалистическом соревновании» за право считаться лучшим промышленным предприятием НКВД{1331}. В последующие два десятилетия темпы промышленной экспансии продолжали нарастать, и к концу 1960-х традиционные охотничьи угодья и оленьи пастбища Дальнего Севера превратились в важнейший источник советских фосфатов, никеля, золота, олова, слюды, вольфрама и леса. Тем временем Северо-Западная Сибирь стала крупнейшим нефте- и газодобывающим регионом СССР и центром новой общегосударственной стратегии развития{1332}.
В жизни коренных обитателей этих регионов решающие изменения произошли после смерти Сталина в 1953 г., когда система трудовых лагерей перестала быть основой промышленного развития, а Дальстрой — крупнейшее подразделение ГУЛАГа и последняя из северных территорий с особым статусом — превратился в обычную провинцию. Проблема рабочей силы на Севере приобрела исключительную остроту, а будущее местных жителей стало напрямую зависеть от способа ее решения. Впрочем, решение ни у кого не вызывало сомнений: даже если пренебречь опытом Главсевморпути и предположить, что коренные обитатели Севера могут стать добровольными и квалифицированными пролетариями, их численность была совершенно недостаточной для реализации этой цели. Уже в 1956 г. ЦК и Совет Министров призвали советских юношей и девушек ехать на Север и занимать там рабочие места, освободившиеся после выхода из лагерей их родителей{1333}. В интересах массовой миграции были значительно увеличены «северные надбавки» к зарплате и пенсионные льготы, и, поскольку коренные охотники и собиратели по-прежнему не могли прокормить переселенцев, центральным снабженческим организациям велели расширить их (весьма невыгодную) деятельность в регионе. К 1959 г. население семи сохранившихся автономных (в прошлом национальных) округов составляло 349 510 человек, в том числе 70 049 представителей коренных народов. Двадцатью годами позже соотношение было соответственно 997 556 и 81 012 человек. В Ямало-Ненецком округе численность иммигрантов удвоилась, на Чукотке — утроилась, а в Ханты-Мансийском автономном округе возросла в 4,6 раза. Удельный вес коренного населения в относительно слаборазвитом Корякском округе сократился с 27,7 до 22,6%, на Чукотке — с 25,8 до 9,0%, а в богатом нефтью Ханты-Мансийском округе — с 14, 5 до 3,2%{1334}.
Не имея отношения к индустриализации (а значит, и ко всемогущим центральным министерствам) ни в качестве источника рабочей силы, ни в качестве поставщиков продовольствия, поселения и стойбища коренных народов стали экономически «нежизнеспособными» и, следовательно, бесполезными. Министерства, занимавшиеся экономическим развитием Севера, не отвечали перед местной администрацией, а местная администрация, всецело зависевшая от выполнения плана, не отвечала на требования коренного населения, которое обеспечивало ничтожно малую долю региональной продукции. Нужно было что-то делать, и в 1957 г. ЦК партии и Совет Министров выпустили совместное постановление, обязывавшее всех северных инвесторов, больших и малых, вовлекать коренные народы в реализацию крупных промышленных и сельскохозяйственных проектов — по большей части с помощью системы льгот при найме на работу и продвижении по службе, но также через интенсификацию традиционного оленеводческого, охотничьего и рыболовного хозяйства{1335}.
Чтобы контролировать этот процесс, в 1962 г. при Совете Министров РСФСР была создана специальная группа (позже «отдел») экономического и культурного развитая народов Крайнего Севера. Такие же отделы были сформированы в нескольких северных областях и во многих министерствах{1336}. Таким образом, контролеры служили в тех же учреждениях, что и их подконтрольные. Более того, поскольку промышленному росту и развитию хозяйства коренных народов придавалось далеко не одинаковое значение, новые защитники туземных интересов оказались в подчинении у тех, кто, согласно партийному постановлению, «недостаточно учитывают… обычаи и традиции» местного населения{1337}. По словам С.И. Балабанова, возглавлявшего Московский отдел в 1980-е годы, система «была не вполне эффективной» из-за того, что министерства и местные органы власти не думали ни о чем, кроме выполнения плана{1338}. Теоретически отделы развития народов Крайнего Севера на местах подчинялись и областным чиновникам, и центральному отделу, но зарплату они получали от местных исполкомов. Поэтому вряд ли следовало удивляться, что «главы облисполкомов не всегда уважительно относились к работе отдела»{1339}. В то же время Совмин РСФСР не всегда уважительно относился к своему собственному северному отделу, который, по словам его многолетнего главы, состоял по большей части из бюрократов-неудачников, надзиравших за своими более успешными коллегами.
Но даже если бы отдел экономического и культурного развития народов Крайнего Севера состоял из пламенных энтузиастов с огромным бюджетом, основной проблемой по-прежнему было бы отсутствие у них ясной задачи и четких стандартов. Единственным формальным критерием оценки работы отдела (и благосостояния коренных народов) было выполнение планов, принимавшихся областными исполкомами. Иными словами, отдел мог только проверять, выполняют ли северные чиновники свои собственные планы, поскольку ни в каких иных планах «малые народы» не фигурировали. По словам Балабанова, отдел неустанно просил Госплан выделить коренных северян в особую категорию: это оправдало бы существование отдела и помогло бы ему более осмысленно организовать свою деятельность. Но этого не произошло, и судьба народов Заполярья по-прежнему зависела от нужд индустриального развития и потребностей некоренного населения.