Армагеддон

Я посмотрел в купол. Там были просто белые узоры по синему мозаичному фону. Ни женщин, ни парашютистов, ни полюса. Рассыпалось, разлетелось, как сон, как наваждение. Бутылка шампанского была пуста.

— Мне, пожалуй, пора. Верится с трудом, но спасибо за информацию. Вы же телефон мой знаете…

Сергею не хотелось со мной расставаться.

— Хотите, вас познакомлю с Наташей?

В мозгу мелькнула дикая мысль: «А если провокация? Вот, такой симпатичный парень, простоватый. Знаю я их методы!»

— Ну, позвоните как-нибудь, — протянул я неопределенно.

Когда я вышел на проспект, он показался мне каким-то многозначительно зловещим. Сама многоступенчатая форма домов, сама архитектура с башенками, рабочими и колхозницами и лепными украшениями из бетона была похожа на магическое заклинание. На троллейбусах, на каждом прохожем ехали эти здания, в виде шляпы или шапки, и давили на мозги. НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ. Была поздняя осень. И природа уже не смела высовываться, даже в виде ветки с пожелтевшей листвой. Листья были подметены, лужи не то что выметены, вычищены — до асфальта. От осени осталась одна казарма. И серое небо без облаков.

ГЛАВА 5

В это время главный герой этой повести направил свет настольной лампы на развернутую книгу, сразу ярче, отчетливей шрифт и страница белее. Так удобней будет читать. Весь день были сумерки. А теперь и вовсе смеркалось.

Толстый серый том с рифленой обложкой, считай, первое послевоенное издание — избранное 1957 года, включили. Хотя скребло на сердце какого-нибудь министерского чиновника, да дело давнее, может не поймут.

В окно были видны сараи, ниже — долгие пруды и шоссе. Там, сбоку, отсюда не видимый, над водой поднимался старый запущенный господский парк: березы. Имение давно перестроили под административные здания, в меру ободрали и загадили — район называется. Сам Олег Евграфович жил в почти квадратной комнате, в двухэтажном бараке — постройке тридцатых — без удобств, и туалет — на дворе будка. Впрочем, не жаловался, еще и шутил. Говорил своим молодым гостям:

— Прогуляемся по моему парку. Покойной бабушки наследство. Троцкий в свое время лечился (у нее с мужем здесь санаторий был) и мандат бабушке выправил. Уж потом, при Хозяине, отобрали, когда НЭП кончился. Тогда я и родился. Здесь родился и после войны сюда вернулся, хорошо еще, прописали внука бывшего помещика. Так что обопритесь на мою руку, милая, и сойдем с этого шаткого крылечка.

Олег Евграфович рано похоронил свою жену — никто из новых ее и не знал — но влюблялся до сих пор. Наивно, как юноша.

Положит руку на округлое колено — и весь горит. Но больше всего он был влюблен в Дашу, даже не в Лизу. Та была тонкая, острая, красавица-то красавица, но горда и холодна, как реклама с глянцевого журнала. А Даша — давно он ее знал, лет двадцать, миловидная, с толстой пепельной косой, белый стоячий воротничок, усядется в уголке на его трехногую табуретку, глаз не поднимает, концы косы перебирает, но всегда слово утешения найдет. Только приходит ненадолго. Глянешь, а ее нет, будто и не было.

Поневоле приходится серый томик из ряда других выдергивать (Ф. М. Достоевский, собрание сочинений в 10 томах) и любимые места перечитывать. Книжка уж и распадаться стала, подклеил, починил. Да тут не только это было, тут много другого: и прозы, и стихов — всякой всячины, как любил выражаться великий. Ну, да все по порядку.

Вот и сейчас раскрыл Олег Евграфович книгу — и сразу ступил в богатую гостиную, обтянутую кремовым штофом, с удобной немодной ампирной мебелью начала прошлого века.

Навстречу ему поднялась хозяйка — высокая дама с несколько желтоватым длинным лицом и молодыми умными глазами.

— Степан Трофимович!

— Вы один, я рада, терпеть не могу ваших друзей!

На самом деле, это она к нему пришла. Но он варьировал. Хотя реплики оставлял прежние. Не касаться же святого. Хотя со временем и реплики меняться стали — сами. Даже удивительно! Спохватишься, а ты уже о другом говоришь. А собеседник такое несет! Даже в современное вникает. А как же? Ведь это они, бесы, весь этот мрак и нескладуху породили. Вот и теперь.

«Она объяснила ему все сразу резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые были ему дозарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал все, но ясно не мог сообразить. Хотел заговорить, но все обрывался голос. Знал только, что все так и будет, как она говорит, что возражать и не соглашаться — дело пустое, а он женатый человек безвозвратно.

— Mais, mа bonne amie, в третий раз и в моих летах… и с таким ребенком! — проговорил он, наконец, — Mais c'est une enfant!»

— Ребенок, которому двадцать лет, слава Богу! Я вас не на преступление же толкаю! Это же не девочка вашей соседки сверху, проститутки Веры Ивановны. Бог знает где живете, у меня людская и то приличнее. И люди лучше одеты. Я понимаю, многое произошло с нашей бедной родиной. Но все же, могли бы и в поссовет обратиться. У вас заслуги! Ну да ладно, после венца живите пока у меня. А потом в Швейцарию уедете.

— Но… она? Вы ей говорили?

— О ней не беспокойтесь, да и нечего вам любопытствовать. Довольно с вас, что она вам является уже не первый год.

— Улыбается и молчит, mon amie…

— Она такая, молчунья. Ангел кротости. А вы, непостоянный, знаю, вы в какую-то Наташеньку влюблены, глаз не сводите. Видела, письмо написали и тут же порвали. Красавица!

— Но… я уже старик!

— Ничего себе старик! — ядовито прошипела Варвара Петровна. — А кто вот тут сидел рядом с Наташей, тьфу, на одеяле и все придвигался боком, будто на кровати места не хватает. Совсем прижал бедную девушку. Хотя нынче они такие бесстыдницы. И Веру Ивановну зазывал чай пить.

Степан Трофимович покраснел и смутился.

— Excellente amie! Ничего не зазывал! Я по-соседски… Девочку жалко…

— Всем вам девочку жалко! И вам, Степан Трофимович! И Федору Михайловичу — нашему благодетелю! Дурное направление мыслей, вот что я вам скажу, голубчик! А о Даше подумайте, пока события не начались. Еще разговор наш не окончен.

И — исчезла. Исчезла строгая дама и кремовым штофом обитая гостиная, хотя, скорее, бежевым. Совсем стемнело.

Лампа выхватывала белые донельзя страницы заветной книги. Будто светились и жили совсем отдельной жизнью. Заглянешь — и снова там. Олег Евграфович закрыл книгу. Пора было печурку растапливать. В комнате становилось заметно холоднее.