Армагеддон

У Ефима было море. Самая натуральная буря с бревном.

— Чувствую, я Репин, — недоуменно произнес Ефим, — но только море рисую, как Айвазовский.

Новый Дягилев только пожал плечами, мол, случается.

— Механизм перевоплощения еще не изучен, — сказал в утешение.

— А как же вы? — не утерпела я.

— Самовнушение.

Возразить было нечего.

Аркаша робко и трепетно смотрел на нас.

— Ну как?

Это был один из лучших Ван-Гогов, которых я когда-либо видела в музее или на репродукции. Какая-то кричащая, глазастая, скуластая физиономия-сдвиг. Но видно, что автопортрет. Сейчас за него могли заплатить целое состояние.

— Я возьму ваши рисунки на память, — как будто прочитав мои мысли, сказал ВэВэ Дягилев.

За стеной послышалось шумное дыхание и взревела труба — духовой оркестр. Дверь приоткрылась, и в зал заглянул сталинский маршал Жуков, или это был артист Ульянов и там за стенкой что-то репетировали. Но большие маршальские звезды! Мы переглянулись, по-моему, никто ничего не понял. ВэВэ мне подмигнул.

— Это по вашей части, Лаврентий Павлович, — сказал маршал кому-то в коридоре.

И в студию вкатился живчиком полный бритый грузин небольшого росточка — Берия. Этот цепкий оценивающий взгляд сквозь леденец-пенсне. По-моему, его никто не вспомнил и не узнал, кроме ВэВэ и меня (у меня дед отсидел).

— Репины и Айвазовские нам нужны, — он потрепал по загривку растерянного Ефима. — Но и нашего Ван-Гога империалистам-американцам не отдадим, — хлопнул Аркашу по плечу. — Если отдадим, то за большую цену. Не прогадаем. Художники тоже, художники не в последнюю очередь, приглашаем на заседание ЦК. Проходите, проходите все в кинозал. А то неудобно, члены ЦК пришли, ожидают, а художников нет. Манкируют, а?

ГЛАВА 12

У входа в кинозал двое в гимнастерках с петлицами обыскали нас, и пожалуйте — пропустили. В темном кинозале — впереди небольшая группа смотрела кино. На экране светился добрейший лохматейший с бородкой. Это была комедия давних сталинских времен «Антон Иванович сердится» с очаровательнейшей Целиковской.

Берия или похожий на него показал нам: садитесь, и прошел вперед.

Мы сидели молча. Слева от нас, в конце ряда сидела еще пара: девушка, парень, что-то белело и как будто шевелилось там. Лемешев в папахе пел, Целиковская хлопала ресницами, Антон Иванович сердился, картина неуклонно двигалась к концу.

В зале медленно, как в старые времена, зажигался свет. Серьезный военный пригласил нас пройти в первые ряды. Там поднимались, переговаривались негромко, но по-хозяйски.

Мы подошли к нескольким невысоким, я бы даже сказал, почти карликам — поперек себя шире. Я узнала его сразу. Это был Сталин в форме генералиссимуса. (Я никогда не видела формы генералиссимуса, но это была она.) Обрюзглый, толстый, седой, почти лысый на макушке. Но глаза боевые, насмешливые. С ним разговаривал Молотов — такой же коротышка. Лазарь Каганович смотрел на нас подозрительно. Ворошилов — выжидающе.

— Хорошая кинокартина, правдивая, — сказал Иосиф Виссарионович.

— Вы не находите, что эта комедия верно отражает нашу советскую действительность? — внезапно обратился он к ВэВэ.

ВэВэ смешался.

— Иосиф Виссарионович, — обратился Берия или кто-то похожий. — Позвольте вам представить, Венедикт Венедиктович Чечулин — гипнотизер и художник.

— Это у которого мушкетеры против, ха-ха, гестапо? — засмеялся кто-то сзади. Какие похожие, будто наклеенные, усики! Не может быть!

— Художники нам нужны в первую очередь, — неторопливо произнес Сталин. — А уж гипнотизером или ясновидцем позвольте быть мне.

И он засмеялся старческим кашляющим смешком. Кругом заулыбались.

— Вы, Иосиф Виссарионович, уж вы скажете! — смеялся Ворошилов, — А помните, как ползал, как вам сапоги целовал этот самый, который социализм предсказывал. Предсказатель!

— О своей жалкой жизни молил, — холодно блеснуло пенсне Берия.

— И как вы ему мудро сказали, — продолжал Ворошилов. — Предскажи, что сейчас с тобой будет, помилую.

— Не мог же он сказать правду, которую чувствовал, что его сейчас — пу-у! — Маленков наставил палец пистолетом.

Все засмеялись.

— Так вот, Иосиф Виссарионович выразил желание, чтобы к знаменательному дню его пришествия Репин написал бы его портрет.

— Но я не Репин, — робко возразил Ефим. — Я Айвазовский.

— Айвазовский? — благожелательно произнес Сталин, — Айвазовский, это хорошо. Хорошо — это не только Маяковский. Напишите мой портрет, товарищ Айвазовский, на фоне моря и гор.

— Такой же бескрайний! — восхитился Берия, утрируя грузинский акцент. Но вождь зыркнул на него своими желтыми глазами, и тот сразу осекся.

Сразу отсеченная от нас военными, группа двинулась к выходу. И тут я подумала, как все же это похоже на спектакль. Разглядела я их, успела. Сталин был все-таки смуглокожий армянин, толстогубый носатый Ворошилов смахивает на еврея, Молотов загримирован, а Маленков — вообще пожилая женщина, у него даже груди на месте. Что я, женщину узнать не могу! По-моему, там и этот человек с характерными усиками. Неужели Гитлер? В тени победителя держится.

Но зачем этот спектакль и почему мы в нем участвуем? Сейчас бы кинуться на сцену и закричать: «Бросьте всю эту комедию! Покойнички!» Не очень-то — по углам зала, у дверей молчаливые автоматчики парами стоят. А они сейчас в машины и — на Красную площадь, на кладбище, в мавзолей с главным покойником советским шампанским чокаться.

Посмотрела я на Ефима, вижу, в толк не возьмет.

Посмотрел я на Беллочку, тоже, вижу, засомневалась. Шепчет:

— Артисты, наверно.

— Автоматчики тоже артисты?

— Автоматчики, похоже, настоящие.

Один ВэВэ спокоен. Видно, что волнуется, но в меру. Все у него идет по плану. Все у кого идет по плану? А тут еще эти автоматчики. Подозрение во мне окрепло.

Смотрю, глазам не верю. По проходу к нашему ряду приближается давешняя стройная девушка — плавная лицом и медленная глазами, и высокий, в коже, парень с белой крысой на плече. Не придумал, значит, их Сергей.

— Здравствуйте, Наташа, — говорю.

— Здравствуйте, Ефим, — улыбнулась (улыбнулась!), — Я вас знаю, мы соседи, и Сергей много мне о вас рассказывал. Даже надоел.

— А вы здесь как?

— Из любопытства.

— Угу, разведка, — сказала Беллочка.

— Мы из другого спортивного общества.

— Из какого? — быстро спросил ВэВэ. И, мне показалось, хотел остановить выходящих военных, кто-то там обернулся.

— Из «Динамо», — быстро ответила Наташа. Достала синее удостверение, показывает.

— Зачем? Это же Наташа! Мне и Сергей… — недоумевал я.

— Нет, нет, — ВэВэ внимательно читал синюю книжечку. Вернул неохотно:

— Все в порядке. А мы из ЦДСА, — и красную показывает.