Атаман Устя

– Понял, – отозвался Лысый и закачал головой.

– А понял, как Тарас в острог и под топор потом угодил?! – воскликнул Белоус.

– Понял.

– Ан врешь. Не понял. Потому это дело по сю пору никто еще не разобрал. Тарас был не дурень какой. А его, Иване, Устя с родным сыном – продали. С головой выдали воеводе. Во свидетелях были на его разбойные дела и душегубства. А загубив – вернулись, и Устя атаманом сам стал. Ему ничего еще, а Петрыню на том свете за отца будет негоже.

– Да, негоже. Отец ведь, родитель.

– Так вот ты, Иване, в пример Тараса себе и не ставь. Его продали. Да еще родной сын! – заключил речь Белоус и поднялся. – Прости. Я запоздал. Заругают. – Старик взял кадушку с рыбой и удочки и тихо побрел в поселок. Ванька Лысый с ружьем двинулся далее, но зашагал медленно и все охал да вздыхал да головою тряс.

Глава 5

Среди приволья и глуши дикого края, за тридцать и сорок верст от всякого жилья, только и был один этот поселок, или «притон», как сказывают добрые люди про житье всякой вольницы, «сволоки» со всех краев матушки-Руси. Поселок этот звался по имени атамана: Устин Вражек, или Яр. Прежде звали это место Стенькин Яр за то, что любил здесь отдыхать и подолгу сиживать табором в летние месяцы сам Стенька Разин со своими молодцами. В этом самом месте, сказывают, в пучине реки бурливой утопил он свою любезную, красавицу, персидскую княжну родом. И этим возблагодарил якобы от себя матушку-Волгу за все, что она дала казне золота да серебра. «На, мол, матушка, ничего я для тебя не жалею!..»

Вот уже с год, как проявился этот новый лихой атаман, именем Устя. Сначала скитальничал с ребятами своими и жил где случится, а теперь поселком целым примостились его молодцы по Яру меж трех гор, около древней развалины. Место прозвалось уже само собой по имени атамана. Да надолго ли? Добежали уже весточки об шайке атамана Усти и в Саратов, и в Камышин. Сначала концы хоронили, как след был, да откупались от вора-воеводы. А ныне посмелели, концов не хоронят, да и воевода в Саратов другой прислан с Москвы, откупа не берет, хоть Устя и засылал не раз в воеводское правленье по сто и более рублей.

Прежде Устины молодцы за хлебопашцев выдаваемы были воеводой своему начальству в округе, а ныне новый воевода смеется и сказывает:

– Знаем мы, какой они хлеб сеют и жнут. Тот, что мимоездом под руку им попадается.

Хаты, избушки да хибарки Устина Яра разбросались среди зелени, кустов и дерев. Поселок не вытянулся в ряд, как на Руси православные живут, костромичи, туляки или иные какие. Здесь слободы иль улицы нет. Кто где примостился, там и спрятался: либо в чаще ельника, либо на пригорке, либо на самом песке у берега. А кто залез выше всех, и со двора его сотня-другая шагов спуску.

Строенье тоже плохое; не на долгий, а на короткий век кладено и лажено было. Ведь не ныне-завтра придется и тягу дать с насиженного места на новое, где поглуше иль где начальство сговорчивее, где войска царского меньше.

Около иных хат есть и огороды. Где бабы есть, там непременно огород. Но большая половина молодцов холостая, не только жен, но и любезных нет. Да и атаман к тому же этого не любит. Можно бы сейчас в округе скрасть дюжины две красных девок и зажить по-христиански, семейно и любовно. Да атаман Устя не любит этого. Чуден он. Детей, малых ребят любит, завсегда ласкает и сластями кормит. Махоньких чужих младенчиков на руках нянчит, а красных девиц духу слышать не может. Завелась одна такая, ворованная из Сенгилея, у молодца Ивана Черного, так атаман велел прогнать, а то утопить пообещался.

Однако в некоторых хатах есть бабы, есть и молодухи и малые ребята. Кто с семьей своей пришел в шайку, бежав из города или из села какого, атаман запрета не кладет. Дочка при отце – иное дело.

Сам атаман живет хорошо. Хата у него не простая. Он в каменном доме, будто в городе. Так приладил он себе в развалине жилье, что диво. Половина, что разрушена от времени, так и осталась, а другую, что еще стояла, поправили, окна да двери приладили, и вышло у атамана три горницы. Ни дать ни взять, правленье городское какое, или земский суд, или дом господский.

Стены белые, потолки высокие, окна широкие. Светлицы вышли – хоть самому воеводе жить в них, а не атаману разбойников.

Вокруг дома под окошками и у крылечка всякая летняя забава – горох да бобы, арбузы да тыквы, подсолнухи высокие, две большие яблони, что сами уж здесь выросли или еще от старых времен остались. Может, и впрямь, когда тут монастырь был, пустынники насадили.

У атамана мордовка старая да злющая, именем Ордунья, прозвищем Однозуба, все хозяйство ведет и обед стряпает. Она и огород, и бахчи развела на диво, она и в горницах всему хозяйка. Бывает, и на атамана наскочит со зла и крикнет, но атаман Устя ей не перечит. Она ругается, а он смеется.

По делам атаманским у Усти в помощь есть молодец Орлик, или Орелка, да он все в разъездах да в розысках. А во дворе всегда при Усте старик Ефремыч, прозвищем Князь, из солдат пандурских. Ефремыч на место якобы есаула помощника, если надо что кому приказать, взыскать, послать куда. Он же и грамоту знает, один на весь поселок.

Если надо кому атамана просить о чем, разжалобить, то берися за Ефремыча. Ордунья много может, да она злючая и дура и атаманских разбойных делов не понимает. А Ефремыч добрая душа и умница. Его смажешь ласковым словом, он и у атамана словечко замолвит, и когда захочет, все поделает.

Только на Однозубу свою да на Князя атаман и не гневается никогда. Они всегда правы. Правда, что они и свое дело знают и все в порядке содержат. Мордовка горницы и огороды ведает, а бывший пандурский капрал все дела по разбойной части ведет и по взыску с виноватых. У него и хранится все на замке: и казна, и порох, и свинец – самое первое и нужное. Кому что нужно! Деньги всем нужны. Но для Усти и его молодцов порох да свинец дороже денег. С ними и денег добудешь. А с одними деньгами да без пороху – с голоду помрешь. Прежде, бывало, топор, сабля, нож острый. И довольно молодцу. А ныне времена пошли хитрые. Едет купец с товаром обозом или в телеге или на беляне по Волге и берет, подлец, про запас себе на дорогу ружье или пистоль турецкую. Ты на него сунешься, по-глупому, с ножом, а он тебя по-своему, по-умному, шагов на десять подпустит, а то и издалеча… да из пистоли своей и ухлопает. Раз – и готово! Вот и приходится молодцам тоже заводить ружья да пистоли. И так набаловался народ, что с одними топорами да ножами иной раз хоть и не зови их работать. Нейдут. Подавай самопалы заморские, свинцу да пуль.

Ефремыч ведет счет всему. И куда уж он скуп на свинец. Даст малость самую, и коли на десяток пуль ни одной головы молодец не прострелил – он грозит самого его застрелить. Но это только ради порядка, а то добрая душа. Мухи сам не тронет. Зайцев даже не бьет, жалеючи. «Всякое дыхание да хвалит Господа», – говорит.

Народ живет в Устином Яре всякий, со всего мира сгон, со всех сторон «сволока». И недели не пройдет, чтобы новый молодец не появился проситься в шайку. Народ в поселке: и русские, и хохлы, и татары есть, и незнамые… Есть цыган, есть молдаван, один сказался кипрусом. Из себя черный, будто сажей вымазан. Другой есть совсем желтый, и волоса и глаза желтые. Сказался из такого места, что либо врет, либо один Господь Бог знает, где такое. Болтает по-российски плохо, но понять все можно. Сказывает этот желтый, что там у них, на стороне его, житье хорошее, да земли мало: все пруды да заводи, хлеб не растет, а жрут, что попало. И уж скучает бедняга по родной стороне. Ушел бы, говорит, да далече, да и не можно. Как придет домой, его сейчас на веревке затянут до смерти, потому что головы рубить по-ихнему грех. Питер знает, был… Из него бежал на Волгу. Либо тоже ограбил кого, либо убил, хоть и желтый…

Есть в Яре и казаки – с Дону и с Яика, есть и кубанцы. Немало и татарвы всякой, но татарва эта совсем иная. Мордва, калмыки, башкиры и чуваши в разбойных делах народ плохой, малодушный и глупый. Украсть что, поджечь, скот угнать, бабу ухлопать – это их дело. Но биться люто не только с командой, а хоть бы даже с мужиками – не их дело.

Пистолей и ружей все боятся до смерти. Как ни увещай их, что пуля безвреднее топора, – не верят. С пятью пулями в нутре люди на Волге живали. А от пяти здоровых махов топором еще никто жив не оставался. Но татарва эта на нож и топор лезет, а коли пальнут по ним хоть дробью или свинчаткой рубленой – так и рассыпятся, как горох. А там трое суток, а то и более все себя щупают везде, нет ли где поранения, не застряла ли где свинчатка. Трус народ, и толку от него мало для шайки.