Атаман Устя

– Ты чего пришел-то? – нетерпеливо спросил Устя.

– Пришел, потому что Черный прибыл.

– А! Ну, подавай. Что он? Что сказывает?

– Я у него ничего не спрашивал, так он ничего и не сказывал. Опросил я его только насчет делов, какие вершит Петрынь в Камышине.

– Ну, что же?

– Вот он мне и сказал, что Петрыньки-щенка в Камышине за все время, что Черный там пробыл, видом не видано и слыхом не слыхивано.

Лицо Усти омрачилось.

– Что, гоже? Любо? – сердясь, прибавил Ефремыч.

– Где ж он?

– Ефремыч тебе и сказывает. В Саратове воеводским крючкам да ярыжкам на всех нас…

– Ах, полно, Ефремыч!.. Зря стал ты лясы точить, будто Ордунья; уж коли вдвоем вы начнете мне всякие переплеты плести да огороды городить, так просто от вас хоть беги.

Ефремыч покачал головой, махнул на атамана рукой и, повернувшись, пошел молча к двери.

– Не стоит с тобой и слов тратить, – проворчал он уже в дверях.

– Пошли Черного! – крикнул Устя.

Ефремыч, не отвечая, скрылся за дверь и крикнул:

– Ванька!

Тотчас снова заскрипела лестница, и через минуту в соседней горнице раздались легкие шаги и голоса:

– Сюда, что ль, выйдет…

– Сказывал про Петрыньку-то?

– Не поверил…

Ефремыч тяжело и медленно спустился по лестнице, а Устя снова задумчиво сидел у стола и не двигался.

– Не может такого быть! – проговорил он, наконец. – Слабодушный, девчонка он, а не молодец. Лукав тоже. Лиса! Но не Иуда-предатель. Как можно?

И, вспомнив об ожидавшем его молодце, Устя спрятал снова книгу в стол и крикнул громко:

– Ванька, входи сюда.

Молодой малый вошел, поклонился Усте и стал у самой двери. Малый этот был отчасти схож с атаманом, то есть среднего роста, черноволосый, недурен собой и лет 23 на вид. Но очень смуглое от природы лицо и странный выговор прямо выдавали в нем нерусское происхождение. Его звали Ванька Черный в отличье от мужика Ваньки Лысого.

– Здравствуй, Черный. Ну, как все справил? Удачливо?

– Ничего. Как все было указано. А вот замешкался только.

– Да. Негоже это… – отчасти строго выговорил Устя. – Вместо недели пропадать две…

– Не моя вина, атаман! Не виноват! Ни Боже мой – не виноват, – тряхнул Ванька Черный головой. – Сначала есаул в городе придержал. Все со мной вместе собирался.

– Ну, что Орлик?

– Да так я и ушел, он ничего не справил. Не берут в воеводстве от него ни алтына, да и шабаш. Со всех концов подлезал, говорит, ничего не поделаешь. Один там есть, старый такой, лет с девяносто, писарем, что ли. Этот брал деньги, и немного, да есаул сказывает, ему дать, что бросить, не стоит. Украдет! А толку не будет. А то, на грех, и помрет. Деньги зря пропадут совсем.

– Плохи твои вести, Черный, – проговорил Устя, задумавшись. – Так Орлик и остался.

– Так и остался пробовать еще… Сказывали ему, теща воеводина возьмет и зятька по-своему поведет. Баба ражая и ндрав кипяток.

– Теща возьмет? Теща воеводы?

– Ну, да… Баба, сказывали и мне на базаре, ходок такой, что оборони Бог. На всех обывателей и господ в городе и даже в самом остроге страхов напустила. Бьет шибко… И всех бьет. Купца Ермошкина, на что горделив и денег много…

– Ну… Неужто же и его побила она?

– Память отшибла! Лежит третью неделю. Чего лучше.

– А при мне было… – продолжал Черный. – Дьячка Митрофана повстречала она у соборной площади, сгребла это единым разом, да и начала возить по луговине. Возила, возила… Кудри-то его так по ветру и летят. Народ еле оттащил ее от Митрофана. И то не силком, а обманом ее взяли. Крикнули пожар… Горит то ись будто около ейного дома… Ну, отстала и побежала к себе.

Устя рассмеялся.

– Ну, Орлик-то надежду имеет, что воеводиха возьмет?

– Не воеводиха, та махонькая и на ладан дышит, а самая теща эвта… Орлик сильно уповает… Указал только тебе доложить, что коли злючая баба запросит больше положенного, то он из других прибавит, из пятидесяти рублей, что получил от дяди Хлуда – для тебя.

– Какие же это?

– А пропускные от купца Сергеева, что на мокшане проминует тут деньков через десяток с товаром в Астрахань.

Устя сморщил брови и задумался. Черный молчал.

– Не мало ли взял Хлуд? Пятьдесят за целую мокшану! В ней, поди, на тысячу рублей товару-то будет?

– Уж этого не знаю. Сказывал так Орлик. А дядя Хлуд и мне оченно наказывал доложить тебе, как нам не ошибиться. Чтоб того Сергеева пропустить мимо Яра без обиды. А он уговорился, чтобы купец от себя на корме или у руля – как всегда для опознания – воткнул шест с синим лоскутом и с пуком конопли. Так и тебе указал передать. Синь лоскут да конопля.

– Мало взял! – ворчал Устя. – Буду я пропускать целые беляны, мокшаны да корабли с товаром за пятьдесят рублей. Сдается мне, стал Хлуд у нас деньги оттягивать. Вор он.

– Как можно, атаман. Он не таковский, – жалостливо произнес Ванька Черный.

– Да. Для тебя, цыгана. Ты хвостом у меня не верти. Ты норовишь за его дочку свататься. Знаю, брат.

– Что ж, я бы не прочь… Да не отдаст николи.

– Знамо, не отдаст. Эка невидаль, зятек из разбойников, беглый и голоштанный.

– А мастерство, атаман, нешто не в зачет. У него от меня лишних двести рублев в году будет. Он такого, как я, не найдет другого.

– Эка язык-то без костей… Мастерство? Что ты пару коней в год угонишь! Невидаль. Всего на пятнадцать рублей. Да знахарством своим рублей двадцать наживешь в году.

– Как можно, атаман… – ухмылялся Черный. – Я в году двадцать, а то и все две дюжины коней угоню. А знахарство мое… клад. Ей-Богу, клад. Я вот и теперь в городе хворую купчиху выхаживал и в неделю на пять с полтиной отвару своего ей перетаскал. Я один был при ней. Всех городских знахарей супруженек ее прогнал, а меня слезно просил облегчить от хворости.

– Ну, вылечил, что ль?

– Да, сначала было полегчало, а там, кто его знает, вдруг ее скрючило и дух вон. Купец с горести так на меня залезать зачал, что я уж у дяди Хлуда в сарае сидел сутки и на улицу не выходил. А там прямо сюда хватил. Все Господь. Нешто можно вылечить – коему человеку смерть надлежит быть. А народ глуп – этого не понимает. Господь к себе человека требовает, а ты, вишь, тут своим настоем из трав Божьей воле предел положи. Даже грех, ей-Богу… Глуп народ. А я знахарь во какой, каких в самой Москве нету. У меня один слепой прозрел в Дубовке. А другой был из астраханцев, огнем восемь лет горел. Я его в месяц выходил, как рукой все сняло.