Атавизм

Мне казалось, что все это происходит с кем-то другим.

Следуя за мрачным хозяином, я вошла в небольшую комнату, стены и пол которой покрывала сложная мозаика из золотистых плиток. Посредине комнаты стоял круглый стол, в глубине виднелись тяжелые золотые занавеси.

Пчельник скрылся за ними. Послышалась возня, скрип открывающихся дверок, звон стекла и бульканье жидкости. Я стояла, оперевшись о стол, присесть было решительно некуда. Наконец Пчельник вернулся, катя перед собой два кресла, до боли напоминавшие офисные. Потом он снова исчез за портьерами и появился с уже знакомым подносом и рюмками.

Я села в глубокое кресло, печально глядя на все эти приготовления. Пчельник разливал по стопкам. Красивым таким, они напоминали хрусталь очень приятного янтарного цвета. «Эх! – подумала я, – если уж суждено помирать, так с музыкой! Может, я последний раз могу выпить по собственной воле!» Я подняла стопку:

– Ну, прощай, друг Пчельник! – я опрокинула в рот обжигающую жидкость.

Хозяин пристально глядел на меня, зажав стопку в руке.

– Друг… Знаемо слово… А что это «друг», как это почуять?

Я непонимающе уставилась на него.

– У меня не было и нет ни одного друга! Я не разумею, кто друг, а кто – нет, – глаза Пчельника расширились. – ЦЕНА! – громко возвестил он. – Что такое дружба? Растолкуй мне, сирому, и я подсоблю вам! – он залпом осушил стопку.

Я проглотила тугой комок.

Мы проговорили очень долго. Я рассказала ему всю свою жизнь, он внимательно слушал и подливал. Иногда он задавал вопросы, и выслушивал ответы, кивая кудлатой головой. Наконец все было выпито и сказано.

Я начала беспокойно крутить головой в поисках если не часов, то хотя бы окна, чтобы понять сколько же сейчас времени, мои друзья ждали возле границы, мучаясь в неизвестности. Проследив мой взгляд, Пчельник улыбнулся себе в усы:

– Томишься о своих? Ладно, подвину их.

Оставаясь внешне неподвижным, он сделал что-то, отчего слегка закружилась голова.

– Все, здеся они сызнова. У воды таперя посидят, пока Старуха им на стол соберет.

Он оперся локтями на стол, положив на руки бородатую голову.

– Дружба – сие теплая ответственность есть! – сказал он, задумчиво глядя на опустевший штоф.

– Кронатокаль, – он с трудом произнес это имя, – вот о ком душа моя скорбит. Я чую тепло страдающее, и ответственность преступленную, но не помню, не помню – он обхватил голову обоими руками и закачался из стороны в сторону. – Не помню, что сотворил я, когда сотворил!?

Пчельник уронил голову на стол, сцепив пальцы в русых волосах. Вдруг он заговорил, голос глухо доносился из-под рук, укрывающих голову.

«Темна и пеленой покрыта память моя! – говорил Пчельник. – Тысячи и тысячи лет, как жив я, и как один я в дремучих годах. Тысячи и тысячи светил источали на меня свет свой, тысячи и тысячи земель ютили меня на телах своих. Люды идут чередой перед взором моим: красные и белые, черные и бесцветные, о двух ногах и о четырех, с головой или вовсе без оной. Великое множество бредет предо мной из тумана выходя и в туман возвращаясь. Всяких я знал: и веселых и грустных, знал героев и знал я злодеев, знал мудрецов и знал дурачков деревенских. Всякое с ними бывало: иным помогал, а иным позволял помирать не смущаясь нисколько. Никто никогда не задел той струны и той боли щемящей, что чувствую я завсегда.

Она тянется от начала моего, аки струна добела раскаленная.

Я не вижу начала, но знаю, что есть оно.

За долгое время обволок я струну эту мыслями, огородил беспечностью, спрятал под суетой и пьяным весельем. Но она есть, и теперь освобождается и прожигает сердце мое! В детстве ее начало, в детстве, которое я не помню!»

Он поднял голову. Лицо его искажала стародавняя боль, которая словно лава из пробудившегося вулкана, хлынула наружу, затопляя его черты.

Он щелкнул пальцами, и в опустевшем штофе заплескалась желтоватая жидкость, по комнате распространился сильный запах камфары. Пчельник ухватил штоф за горлышко и, задрав голову опрокинул его в глотку. Я смотрела на это действо боясь даже жестом спугнуть то настроение, что овладело сейчас этим полубожественным-полудемоническим существом. Жидкость, что бурлящей струей исчезала в горле Пчельника возымела-таки свое действие: лицо его покраснело, белки глаз покрылись красной сеточкой сосудов, но, все же он немного расслабился. И тут его точно прорвало.

Он говорил и говорил, путаясь и сбиваясь, он бередил свою боль, словно находя в ней новое наслаждение:

«Так смутно, так смутно, неясно в памяти!

Помню светлый дом, улыбающиеся лица, много белого, много солнечного света. Кто они, эти люди, где это место? Мнится, была деревня, большие дома, большие деревья, трава такая зеленая, что отблески ее изумрудными пятнами ложатся на потолок… Лицо отца… Да, я помню лицо отца! Он улыбается и что-то говорит мне.

Мать… Нет, матери совсем не вспомнить! Чудно, ведь должна же быть мать, может и была, я помню женский голос, нежный как птичий щебет поутру, а может это дремы мои? Да, вспоминается мне, но все клочки, кусочки, словно стекло цветное, разбитое шаловливым мальцом! Дымом, синим дымом заволакивает очи памяти! Горит, горит селение, плачут, мечутся женские фигурки! На нас напали! Ворог стоит у дверей! О, как исказились лица! Какая боль в глазах отца моего! Чудится, что трясет он меня за плечи, и силится что-то мне втолковать, голова моя горит как в огне, может, я болен был в ту пору? Отец говорит, что надо бежать, да, я один могу проскочить, проползти мимо вражьей заставы! Вот иду я, мне страшно, кругом дым и пожары, слышатся женские крики, бегают люди, лица их темны и безумны! Где же враги, я не вижу, но знаю, они недалече, они смотрят на меня, я чувствую, что мне не укрыться, они зрят меня! Перехожу мост. Да я вижу черную воду подо мной, мосток шатается, я бегу, и стараюсь не глянуть вниз, вот бережок впереди, я близко, осталось пару шагов….

Я падаю! Я лечу в черную жижу! Все!» – глаза Пчельника остановились, уголки рта дергались.

Я сидела, вжавшись в кресло, мне стало страшно, казалось, сделай я хоть одно лишнее движение, все разобьется как хрупкое богемское стекло. Пчельник обтер лицо, как будто снимая липкую паутинку. Глаза его приобрели осмысленное выражение. Вздохнув, он продолжал:

«Потом я помню себя уже возмужалым. Я был один, один как перст, на пустой и безлюдной земле под нещадно палящим синим солнцем. Я уразумел, что могу пересечь великие пустыни черноты и приблизиться к людям. Они звали меня, тянулись издалека, и я пошел. Я бродил по бессчетным мирам в поисках чего-то такого, что не имеет имени. Я собирал все эти вещи, в уповании найти то, что так тянет меня, призывает к себе. Я жил во многих мирах. Последнее время мое шло на Земле. Веселая пора была! Много браней, много ученых, много потешных штучек! Правда, как только вы измыслили паровоз, я от вас подался, будущность я зрил наперед. Я собрал свои сокровища и вернулся на Дом. И вот я здесь, я успокоился, а теперь пришли вы и мне больно и сладко как никогда не бывало!».

Пчельник уставился на меня.

Я молчала.

Наконец он улыбнулся, в бороде заблестели зубы, глаза оттаивали и приобретали шальное выражение. Он тряхнул головой и, внезапно протянув через стол длинную руку, крепко хлопнул меня по плечу:

– Эх, девонька! А ить тряхну стариной! Как-никак колдуны Верна мои первейшие поставщики, пошли, дружки твои извелись небось!

Он очень оживился, глаза заблестели, движения стали быстрыми и ловкими. Поднявшись, он бодрым шагом прошел через белую комнату, я едва поспевала за ним.

– И то, хорош бежать мне от себя, как зайцу полоумному! Что это я, право?! Потолкуем с твоим Кронатокалем! – он рубанул воздух рукой. – Кто бы это не оказался, я его поспрошаю!

Он лавировал среди своих бесконечных завалов, таща меня за собой, сзади что-то валилось с полок, но он не обращал на это никакого внимания. Мы пронеслись по коридорам на манер торнадо и буквально вывалились на поляну.

Возле фонтана был накрыт стол, из-за которого сейчас же вскочил Таго, стул с треском сложился позади него. Змейка тоже поднималась, впившись в нас тревожным взглядов, только Фатти продолжал расправляться со своей порцией, беззаботно приветствовав нас взмахом вилки.