Атлант расправил плечи. Часть II. Или — или (др. перевод)

Но затем ее пронзила боль понимания того, что, чем крупнее личность, тем ужаснее вина в разрушении самое себя. Она отшатнулась от него, покачала головой и сказала им обоим:

— Нет.

Обезоруженный, он смотрел на нее, улыбаясь:

— Не сейчас. Сначала ты должна мне еще многое простить. Но теперь я расскажу тебе все.

Дагни никогда еще не слышала в его низком голосе такой беспомощности. Он с трудом овладел собой. В его улыбке читалось извинение ребенка, просящего о снисхождении, и радостное удивление взрослого, который со смехом объявляет, что не станет скрывать своих усилий, потому что борется со счастьем, а не с болью.

Она отступила назад, эмоции захлестнули ее против воли, теснившиеся в голове вопросы не могли вылиться в слова.

— Дагни, та пытка, через которую ты прошла за последний месяц… ответь мне, только честно… ты смогла бы вынести ее двенадцать лет назад?

— Нет, — ответила Дагни, и Франсиско улыбнулся в ответ. — Почему ты об этом спрашиваешь?

— Чтобы искупить двенадцать лет своей жизни, которым нет прощения.

— Что ты имеешь в виду? И… — вопросы, наконец, сложились в слова. — И что ты знаешь о моей пытке?

— Дагни, разве ты еще не поняла, что я знаю о тебе все?

— Как… Франсиско! Что ты насвистывал, когда поднимался на холм?

— Разве я насвистывал? Не заметил.

— Пятый концерт Ричарда Халлея, верно?

— О… я. — Он ошарашенно замолк, потом удивленно улыбнулся и серьезно ответил: — Я скажу тебе об этом позднее.

— Как ты узнал, где я?

— Я и это тебе скажу.

— Ты выпытал у Эдди.

— Я не видел Эдди около года.

— Он единственный знал, где я нахожусь.

— Мне не Эдди сказал об этом.

— Я не хотела, чтобы меня нашли.

Франсиско медленно огляделся; она заметила, как его взгляд задержался на восстановленной ею тропе, приведенных в порядок цветах, на свежей дранке кровли. Он хмыкнул, как будто все понял, и это его ранило.

— Нельзя было оставлять тебя здесь на целый месяц, — объявил он. — Господи, нельзя! Это мой промах, и я не хотел так ошибиться. Но мне казалось, ты не готова бросить все. Если бы я знал, то следил бы за тобой днем и ночью.

— Правда? Для чего?

— Чтобы разделить с тобой, — он указал на дело ее рук, — все это.

— Франсиско, — изменившимся голосом произнесла Дагни, — если тебя волнует перенесенная мной пытка, то ты должен знать, что я не желаю слышать, как ты об этом говоришь, потому что… — Дагни замолкла. Она никогда ему не жаловалась, ни разу за все эти годы. Совладав с голосом, она закончила: — Просто не хочу об этом слышать.

— Потому что я — единственный человек, который не имеет права говорить об этом? Дагни, ты думаешь, что я не знаю, как много боли я тебе причинил? Я расскажу тебе о тех годах, когда я… Но это все позади. О, дорогая, все позади!

— Утром.

— Но все кончено, дорогая! Все позади!

— Вот как?

— Прости, я не должен говорить так до тех пор, пока ты сама не скажешь, — пробормотал Франсиско изменившимся голосом. Счастье переполняло его, бороться с ним было выше его сил.

— Ты рад тому, что я потеряла все, ради чего жила? Хорошо, я скажу сама, если ты пришел, чтобы это услышать: ты — первый, кого я потеряла. Тебя забавляет, что теперь я утратила все остальное?

Франсиско пристально всматривался в Дагни, от усилий его глаза сузились, словно угрожая, и она поняла, что не имела права на слово «забавляет» по отношению к прошедшим годам.

— Ты действительно так думаешь? — глухо спросил он.

— Нет… — прошептала она.

— Дагни, мы не можем потерять то, ради чего живем. Иногда нам приходится изменять форму смысла жизни, и, порой, мы можем совершить ошибку, но смысл остается прежним, а менять его форму — наше право.

— Я твердила это себе целый месяц. Но мне отрезан путь к цели, неважно, какова она.

Франсиско не ответил. Он присел на валун у порога, глядя на Дагни так пристально, словно боялся упустить малейшую тень, промелькнувшую на ее лице.

— Что ты сегодня думаешь о тех людях, что ушли от дел и исчезли? — спросил он.

С беспомощной, грустной улыбкой Дагни пожала плечами и присела рядом с ним на камень.

— Знаешь, я думала, что за ними приходит какой-то разрушитель и принуждает их скрыться. Но теперь я полагаю, что его не существует. За последний месяц случались минуты, когда мне почти хотелось, чтобы он пришел и за мной. Но никто не пришел.

— Никто?

— Никто. Я думала, что он сообщает людям некую неопровержимую, но непознанную ими истину, которая заставляет их предавать все, что они любили. Но в этом нет нужды. Я понимаю, что они чувствовали. И больше не виню их. Вот только не могу понять, как они могли научиться жить после ухода, если только они еще живы.

— Ты считаешь, что предала «Таггерт Трансконтинентал»?

— Нет. Я… я чувствую, что предала бы ее, оставшись на рабочем месте.

— Верно.

— Если бы я согласилась служить мародерам, то… то предала бы Нэта Таггерта. Этого я сделать не могла. Не могла допустить, чтобы его и мое достижение, в конце концов, завершилось тем, что попало в руки мародеров. Не такой была наша цель.

— И ты называешь это безразличием? Ты считаешь, что теперь любишь свою железную дорогу меньше, чем месяц назад?

— Я отдала бы жизнь за один год на железной дороге… Но не могу туда вернуться.

— Тогда ты знаешь, что чувствовали все, кто ушел, и что они любили, когда уходили.

— Франсиско, — наклонив голову и не глядя на него, спросила Дагни, — почему ты спросил, не сдалась бы я двенадцать лет назад?

— Ты понимаешь, о какой ночи я все время думаю так же, как и ты?

— Да… — прошептала Дагни.

Медленно, с усилием, она подняла на него глаза.

На его лице она увидела то же выражение, что и утром двенадцать лет назад: подобие улыбки, хотя губы не улыбались. Спокойную победу над страданием, мужскую гордость за ту цену, которую он заплатил, и за то, что стоило этой цены.

— Но ты не сдался, — возразила она. — Ты не бросил дело, ты до сих пор президент «Д’Анкония Коппер», просто теперь это для тебя ничего не значит.

— Сегодня дело значит для меня столь же много, как и в ту далекую ночь.

— Зачем тогда ты разрушил компанию?

— Дагни, ты счастливее меня. «Таггерт Трансконтинентал» — средоточие высокоточных механизмов. Компания недолго сможет существовать без тебя. Не сможет двигаться лишь при помощи рабской силы. Они безжалостно разрушат ее сами, и ты не увидишь — просто не успеешь увидеть — как твоя дорога служит мародерам. Но добыча медной руды — дело попроще. «Д’Анкония Коппер» продержится под присмотром нескольких поколений грабителей и рабов. Управляемая грубо, жалко, неумело, она все равно поможет им выживать. Я должен разрушить ее своими руками.