Атланты. Моя кругосветная жизнь

Снова чаек тревожный над гаванью крик,И ненастная нынче погода.«Immer regnet», – сказал мне печально старик,Ожидавший со мной перехода.Я сначала расслышал его не вполнеВ мокром сквере над хмурой рекою.«Immer regnet», опять улыбнулся он мнеИ, махнув на прощанье рукою,Растворился бесследно во мгле дождевой,И невольно подумалось – он-тоУж, конечно, из тех, кто вернулся живойИз окопов Восточного фронта.Век двадцатый стремительно тает, как год,И не так уж и много осталосьДней погожих в запасе, а глянешь вперед, —Одиночество, холод и старость.Вот и встретились снова мы, два старика,Под шуршание ливней обильных,И мерцает угрюмая Эльба-рекаСловно кадры забытого фильма.

В сентябре 2000 года в Гамбурге, где мы были вместе с моим многолетним аккомпаниатором Александром Костроминым, немецкий музыкант, работавший одновременно пилотом «Люфтганзы», тридцатидвухлетний красавец Нильс Вулькоп предложил записать диск с моими песнями у него в студии, снабдив их переводами на немецкий язык. Нильс с детства увлекался музыкой и решил посвятить себя ей. Однако надо было зарабатывать на жизнь. Поэтому он окончил летное училище и стал летать, чтобы заработать деньги на студию звукозаписи. Мои песни ему понравились, хотя он ни слова не понимает по-русски. «В них есть какая-то сила, – говорит он, – я чувствую это по интонации».

Диск нам удалось объединенными усилиями записать примерно за две недели напряженной работы. С переводами, однако, не обошлось без проблем. Так, во время перевода песни «Чистые пруды» выяснилось, что слово «вагоновожатый» звучит по-немецки примерно как «айзбанфюрер». «Нет уж, такого слова мне в песне не надо», – запротестовал я. Пришлось заменить слово «вагоновожатый» на более благозвучное на немецком языке слово «прохожий».

Поразившее меня сходство между Гамбургом и моим родным Питером нашло отражение в песне, посвященной Нильсу Вулькопу:

Два города этих так странно похожи,Так странно похожи две этих реки.Они далеки друг от друга, и все жеОни для меня неизменно близки.Здесь птичьего зова небесные гаммыМешают порою весеннею спать.Мне в Питере снова привидится Гамбург,А в Гамбурге Питер приснится опять.Два города этих так странно похожи.Обоим преподали горький урокГлубокие раны жестоких бомбежек,Ночные сирены воздушных тревог.Здесь море сурово грохочет за дамбой,Внезапным грозя наводнением стать.Мне в Питере снова привидится Гамбург,А в Гамбурге Питер приснится опять.И, кажется, жизнь повторится сначала,И сердце как птица забьется, когдаОт берега Эльбы, от невских причалов,Уходят, гудя, в океаны суда.От края земного к другим берегам бы,Как в юности дальней, и мне уплывать.Мне в Питере снова привидится Гамбург,А в Гамбурге Питер приснится опять.

Мне много раз приходилось бывать в Германии, иногда во время наших праздников – 1 Мая, 9 Мая. В такие дни, оборачиваясь назад, начинаешь остро осознавать уроки истории, понимать, как по-разному сложились судьбы бывшей гитлеровской Германии и бывшего сталинского Советского государства. Немцы имели мужество пройти через покаяние, признать и публично разоблачить злодеяния гитлеровского режима. У нас же полного разоблачения сталинских преступлений так и не произошло, поэтому как повернется наша история завтра, пойдут ли нам впрок уроки немецкого, мы пока не знаем.

День победы я встретил в Германии,Той поверженной прежде стране,Что позднее прошла покаяниеИ теперь процветает вполне.Гром салюта над площадью Красною,Разноцветные вспышки ракет.Сколько лет все победу мы празднуемНад страной, что в помине уж нет!Не пойму эти праздники гордые, —Для меня это слишком хитро.Маршируют нацисты по городу,И людей убивают в метро.Не могу, старики-победители,Я вам это поставить в вину.Просто зря умирали родителиЗа несчастную нашу страну.Потому что известно заранее,В целом мире, куда ни приди,Что не будет нацизма в Германии,А у нас еще все впереди.

Парижские каштаны

Я от мыслей ночных устануИ гитарный возьму аккорд,А в Париже цветут каштаныВозле площади ля Конкорд.Невесомые эти свечки,Что прохожих лишают сна,Хороши, но недолговечны,Как и наша с тобой весна.В юность собственную под старостьНе воротишься, хоть умри,А в Париже цветут каштаныНад дорожками Тюильри.Над московскою снежной крупкой,За которой придут дожди,Я кричу безнадежно в трубку:«Подожди меня, подожди!»А зачем меня ждать напрасноУ столетий на рубеже?Мне на этот веселый праздникЗа тобой не поспеть уже.А в Париже речная пристань,Разноцветная карусель,И везут катера туристовУ подножия Тур Эйфель.И смотрю я в окошко тупоНа двора проходного дно,Где моя возрастная группаСоревнуется в домино.А в Париже летит по кругуНескончаемый хоровод,И целует студент подругу,И никто никого не ждет.

Как-то исторически сложилось, что именно Париж, один из крупнейших и красивейших городов мира, стал местом, куда всегда стремилось и русское дворянство, и русская интеллигенция. Возможно, поэтому именно с Францией у России установились прочные вековые культурные связи. При слове «Париж» сразу вспоминаются художники-импрессионисты, Иван Тургенев, Хаим Сутин, Амедео Модильяни и Анна Ахматова, Эдит Пиаф и Ив Монтан. Париж связан для нас с детским открытием Виктора Гюго, Александра Дюма, Проспера Мериме и всей замечательной французской литературы, которая давно сроднилась с русской.

Впервые в Париж я попал в далеком 1968 году. За год до этого моя песня «Атланты» неожиданно для меня, я в это время плавал в очередной экспедиции, заняла первое место на Всесоюзном конкурсе на лучшую песню для советской молодежи. И Центральный комитет комсомола с подачи Ленинградского обкома комсомола решил направить меня вместе с другими артистами и поэтами в составе «творческой группы» при олимпийской сборной СССР на Зимнюю олимпиаду в Гренобль.

Во Франции мы пробыли три недели: четыре дня в Париже, а остальное время – в Гренобле. «По должности» мы должны были время от времени выступать перед нашими спортсменами в Олимпийской деревне и перед французской «общественностью». Поскольку сам я на гитаре играть тогда не умел, впрочем и сейчас не умею, в качестве специального аккомпаниатора был оформлен актер Театра комедии, ныне народный артист, Валерий Никитенко. Уже в поезде Ленинград-Москва выяснилось, что на гитаре он тоже играть совершенно не умеет. После признания Валерий слезно просил его не выдавать, поскольку очень хочется в Париж. В результате на концертах во Франции мне подыгрывали гитаристы из грузинского ансамбля «Орэро», и надо сказать, что такого роскошного аккомпанемента своим скромным песням за все последующие годы я не помню.

Париж поразил меня своим точным сходством с нашими школьно-книжными представлениями о нем – Эйфелева башня, Лувр, Пантеон, Триумфальная арка, роденовский Бальзак на бульваре Распай, Дворец Инвалидов, собор Сакре-Кер на вершине Монмартрского холма, Нотр-Дам. Знакомство с этим городом напоминало путешествие в книжное Зазеркалье нашего детства – от Гюго и Мериме до «запретных» Золя и Мопассана. Более других запомнились мне Нотр-Дам и музей импрессионистов Оранжери в Тюильрийском парке.

В Париже, руководитель нашей группы, высокопоставленный комсомольский аппаратчик Геннадий Янаев, впоследствии последний вице-президент СССР при последнем президенте Горбачеве, печально прославившийся как председатель ГКЧП, во время экскурсии в Лувр возмущался: «Что за музей? Поставили у самого входа какую-то каменную бабу без головы и с крыльями, – имелась ввиду знаменитая античная статуя Ники Самофракийской, – а пива выпить негде!» На следующий день, под вечер, успев с утра презрительно отозваться о «бездарных буржуазных портретистах, малюющих косые рыла» (имелся в виду Модильяни), Янаев неожиданно ворвался к нам в номер в состоянии радостного возбуждения, усиленного привезенной с собой «Столичной», и заявил: «Париж – город враждебной идеологии и необходима постоянная бдительность. Поэтому, кто стриптиз еще не видел, разбились на боевые «тройки» – на Пляс-Пигаль!»

Что же касается Модильяни, то мне все-таки удалось заступиться за него перед нашими грозными руководителями. А дело было так: по случаю Олимпийских игр была специально организована выставка работ Модильяни, на которой побывала наша делегация. Услышав упомянутую выше презрительную реплику похмельного Янаева, я страшно обозлился и неожиданно для себя самого, забыв о разнице наших положений и элементарной осторожности, начал кричать на него и его заместителя первого секретаря ЦК комсомола Белоруссии Михаила Ржанова: «Комсомольские дураки, – это же великий художник! Как вы смеете так говорить о нем?» Я ожидал гневной реакции, но вожди наши вдруг притихли, и Янаев, миролюбиво улыбнувшись, сказал: «Саня, ну что ты лаешься? Ты лучше нам объясни, – может быть, и мы поймем». В течение последующих двадцати минут я дрожащим от волнения голосом держал вдохновенную речь о творчестве Амедео Модильяни и его трагической жизни, оборвавшейся в тридцать пять лет, положив в основу своего повествования кинофильм «Монпарнас, 19». Янаев слушал вполуха, но когда узнал, что художник был алкоголиком и спился, то радостно заявил: «Саня! Это же наш человек. Споили сволочи-буржуи гениального художника!» После этого выставка была рекомендована для обязательного посещения всем членам советской делегации.