Аттестат зрелости

Потом было много лагерей. И как сумел Викентий Денисович выжить, он не знает, только удивляется этому. И умереть сейчас?! Нет, это невозможно!

Лекарство начало оказывать своё действие. Дышать стало легче, онемелость левой руки прошла, он даже шевельнулся, прислушиваясь к боли - не кольнёт ли опять?

В прихожей послышались шаги, и Викентий Денисович спросил:

– Валюша, это ты?

Жена не отозвалась, и Викентий Денисович не стал звать её, только громко сообщил:

– А мне уже лучше!
– и прикрыл глаза, отдыхая от боли.

Шаги осторожно приблизились к Викентию Денисовичу. Осторожные и чужие шаги. Викентий Денисович открыл глаза. Перед ним стоял... Веденеев!

– Ты?! Зачем пришел, подлец ты этакий?!

– Зашел соседа попроведать. Вижу – супруженица побежала, видно, в «скорую» звонить, вот я и зашёл, - ответил Веденеев.

Три года назад он занял освободившуюся квартиру на одной площадке с Викентием Денисовичем. Новый жилец был невысокого роста, рыхлый, имел всегда недовольное лицо желтоватого цвета. У него тряслась голова, в иные дни - очень сильно. И почему-то Веденеев не понравился Викентию Денисовичу, но почему - он не мог понять.

Они мало говорили друг с другом, и это было странно, ведь пенсионеры оба, фронтовики, нашлась бы тема для разговора. Но Веденеев сторонился соседа и умудрялся не видеть Викентия Денисовича целыми месяцами, а между тем соседи рассказывали, что старик Веденеев очень любопытный и любимая манера разговаривать - задавать вопросы. А когда осудили на товарищеском суде Миронова - зятя Веденеева, то старик вообще старался не попадать на глаза Викентию Денисовичу, видимо, прежде чем выйти из квартиры, осматривал площадку в глазок.

И вдруг явился сам!

– Зачем ты это сделал?
– спросил Викентий Денисович.
– Ведь всё это неправда! Зятя решил выгородить? Разберутся во всём, и что будет?

– Не-на-ви-жу!
– раздельно произнёс Веденеев.
– Ненавижу тебя и таких, как ты. Вы не даете мне жить спокойно. Из-за вас я потерял всё. Знаешь, как богато жил мой батько? У нас была мельница. Я мог делать, что хотел - и парням в морду дать, и девку взять, какую хотел: все были у батька в должниках. А краснопузые с вашими советами батька расстреляли, нас с маткой выселили. А я... Я же ведь был единственным наследником! Всё было бы моё! И всё потеряно! Пропало! Ненавижу!

– Ну ладно, меня ты ненавидишь. А девчонку-то зачем опорочил, ведь знаешь, что написала - правда.

– Не-на-ви-жу! Из таких, как она, вырастают такие, как ты! Правдолюбцы!
– Веденеев выговорил это слово как самое грязное ругательство.

Викентий Денисович почувствовал, как вновь стала неметь рука, и он попросил:

– Уйди, Веденеев, видишь - мне плохо. Уйди!

– Не-е-т! Я, может, уже три года жду, чтобы тебе было плохо!

Да. Он не только три года желал зла Викентию Денисовичу, но и боялся его смертельно, и от этого страха у него вновь начала трястись голова, как в том далеком сорок втором, когда он темной ночью перебежал к немцам, а его сунули в колонну с военнопленными и повели на запад, и уж, конечно, не райская его там ждала жизнь.

И тогда он испугался: для чего рисковал и переходил линию фронта - у «своих»-то пристроился бы в обозе где-нибудь, уж он бы придумал, ведь он только и делал всю жизнь, что прилаживался да пристраивался... Но хотелось ему прийти в родное село на Украине победителем, припомнить всем, как расстреляли его батька, как его самого и мать в простой кошеве вывезли из села, а потом их путь лежал в далекий и неприветливый Казахстан.

Он бы припомнил «им», как жил в бараке вместе с матерью, как пришлось ему ковырять лопатой землю на огороде, чтобы не умереть с голода, ему, единственному наследнику отцовского богатства, пущенного прахом краснопузыми... Припомнил бы, как работал в совхозе и притворялся, что примирился с советской властью, даже стал активистом и всюду твердил, что сын за отца не отвечает, и этим заслужил ненависть родной матери, суровой и упрямой старухи, бродившей день-деньской по посёлку, где жили высланные. Она так и умерла с непримиримостью во взгляде, и он не мог в её последний жизненный миг сказать, что он - всё тот же, что он - настоящий сын своего отца, но надо подождать. Но не мог этого сказать - вокруг стояли люди. И старухи-подруги его матери втихомолку плевались на него, дескать, антихрист-активист, довел мать до могилы...

И лишь поздно ночью, когда в бараке уже спали, он вышел из своей клетушки-комнатушки, добрался, хоронясь, до кладбища в степи, где не было ни кустика, одни кресты, и на могиле матери сказал в темноту всё, о чём молчал все годы ссылки - отомстить, отомстить, отомстить! И он верил, что душа матери, витавшая на кладбище слышит его и поможет отомстить.

Когда началась война, он уже в первый час поехал в райвоенкомат и попросился на фронт. Объяснил коротко: хоть он и ссыльный, но если на его родную землю напал враг, то его место - в армии. Военком, молодой краснощёкий парень, крепко тряхнул его руку и сказал: «Молодец!» И отправил на фронт. А он с той минуты – и в эшелоне с мобилизованными, и в учебных лагерях, и на формировке, и опять в эшелоне, который вёз их в сторону Москвы, только и думал - скорее бы на фронт, и - туда, к тем, кто километр за километром подминал под себя его Украину, кто был уже в его селе...

Он давно забыл и войну, и всё, что там было с ним, он даже носил звание ветерана-фронтовика, у него были две юбилейные медали, и его часто приглашали на сборы школьники Моторного.

Он рассказывал о том, что читал или видел в кино. Если кто-то вдруг вспоминал, что рассказ уже, вроде бы, был когда-то услышан или прочитан, то быстро и успокаивался: раз в кино или книге так написано, как говорит ветеран, значит, там правда. Расхрабрившись, он даже стал писать критические заметки в городскую газету.

И лишь тогда он вспомнил по-настоящему своё военное прошлое, когда добился отдельной квартиры в одном из трёх на весь посёлок двухэтажных домов. Свой дом он продал и деньги положил на сберкнижку, мол, ещё и процентик набежит.

Соседи по площадке были в отъезде, и когда он впервые увидел Викентия Денисовича, то задрожал с ног до головы от жуткого липкого страха, который потом три года не давал ему спать. Ведь это же какая пакостница судьба, если на склоне в общем-то благополучной жизни она поселила его в одном доме, да ещё квартиры - дверь в дверь - с человеком, которого он никогда не ожидал встретить. Как так вышло, что, живя в одном городе, в одном поселке, они ни разу не встретились? Иначе давно бы уже он уехал из этого города...

Никто не знал, кроме него самого, как он перешёл к немцам, как и где служил им, как в конце войны прибился к одной армейской части, покаявшись, что раненым попал в окружение, как одна женщина выходила его, и он стал примаком, а вот как пришла родная Красная Армия, так решил вернуться в строй.

Его не особо проверяли - части шли в наступление, люди были опьянены победой, а потому великодушны. Да ему и нечего было бояться: он имел надёжные документы, подлинные, на имя Афанасия Никитича Веденеева, часть которого, действительно, в начале войны воевала там, где он, теперь уже Веденеев, пришёл в расположение «краснопузых», которые сверх его ожиданий крепко дали немцу в скулу под Москвой, под дыхало у Сталинграда, а потом... Он только и успевал считать оплеухи, что отвешивали немцам «краснопузые». Не боялся он и того, что его опознают родственники Веденеева: виделся в свое время с ним и знал, что парень - детдомовский. К тому же у него опять начала трястись голова, и врачи определили это как последствия перенесённой контузии, которая и впрямь была в молодые годы: в драке парубки сильно ударили его доской по макушке. Он тогда не один день провалялся дома с чумной гудящей головой, ничего не соображая, и домашние боялись, как бы он не остался дурнем, да Бог миловал. Бог его всегда миловал, не зря мать говорила, что Игнаша в рубашке родился.

И вдруг Бог оставил его, поставил на дороге ненавистного человека. Кошмарный сон снился Веденееву чуть не каждую ночь все эти три года - зимнее утро, избитый командир на снегу и темное кровавое пятно на левой стороне его груди. Сколько убитых им приняла земля, никто не помнится и не снится, даже солдатик тот, Афоня Веденеев, поверивший, что полицай поможет ему бежать... А вдали - уходящая медленно колонна пленных, и среди них – пожилой, седоватый высокий человек с чёрным кровоподтеком на всю правую сторону лица. Но все уходили за горизонт, а этот, высокий, возвращался и говорил четко: «Гнида!»