Аустерия

— На все есть благословения — на гром, на радугу, на град, а на пожар нету. «Создавший свет пламени», только это одно и есть!

— Э, не морочь голову!

Старый Таг вошел в спальную комнату. Окно было открыто. Простыня лежала на полу. Свечи в латунных подсвечниках погашены.

Старый Таг подошел к окну. Под ногами зашуршала солома.

Понятно.

Нагнулся, поднял пару соломинок. Поднял и простыню и положил рядом с подсвечниками. Прикрыл оставшуюся на полу солому. Открыл шкаф и заглянул внутрь. В особом отделении лежала в бархатном мешочке с вышитым Щитом Давида субботняя одежда. Достал, поглядел и положил обратно.

Сел на разворошенную постель.

За прелюбодеяние в пустыне, по которой евреи шли сорок лет, Бог убил двадцать четыре тысячи. Я дожил до конца света. Может ли быть б о льшая радость для старика? Да погибнут с моей душой филистимляне! Все погибнут! Никого не останется. Никто меня не переживет. Ни дом, ни сад, ни девка. Это я поджег город. Это я грешил перед Тобой. Грех удивленного сердца. Грех поджатых губ. Грех прелюбодеяния. Грех быстрых ног на пути ко злу.

Бум отнес Асю на кладбище. Гершон помог ее вынести. Под окном ходят евреи из Погребального братства, в кружках звенят монеты. «Подаяние спасает от смерти! Подаяние спасает от смерти!» Я лежу на земле, голый, ногами к двери, на соломе, которая осталась от Аси. Евреи обмывают меня, укутывают в смертный саван, кладут на веки черепки разбитого глиняного горшка. А потом выбрасывают в окно. Явдоха бросает меня через плетень. Жена бросает в ручей. Останки осквернены, тебе никогда не обрести покоя в могиле. Стеклянный катафалк едет на кладбище пустым. В гробу лежит свиток Торы. Я пытаюсь бежать, ноги увязают в яме с известью. Старый Таг вытирает лоб. Встает с кровати.

Я видел собственные похороны: земля меня не приняла.

Упал на колени, ударился лбом о край кровати, как Бум. Поднялся.

«Благословен Ты, Господь, распрямляющий согбенных!»

«Благословен Ты, Господь, поддерживающий падающих!»

В зале аустерии цадик и хасиды спали. Не было только рыжего и кантора, сына кантора.

Над двором кружились большие хлопья сажи.

Кантор, сын кантора, смотрел в небо и напевал:

— «Поднялся дым от гнева Его, горячие угли сыпались от Него».

Рыжий бегал по двору.

— Что такое? Что такое? — кричал он. — Конец света? Пожар? Ни с того ни с сего! Горит! Сегодня все как нарочно! Как назло! Вдруг пожар! Где пожар, я должен хотя бы знать!

— На все есть благословение, только на пожар нет, — печалился кантор, сын кантора. — Может, разбудить цадика?

— Нет! — Рыжий схватился за голову. — Нет!

— Почему?

— Он даже ночью не знает покоя. Обделывать дела с ангелами — нелегкий хлеб.

— Надо ему шепнуть, что горит. Раз на пожар нет благословения, пусть скажет какую-нибудь священную фразу.

— Цадик знает, что пожар. Можешь не беспокоиться. Он сейчас торгуется с ангелами. Ангелы хотят столько-то, а цадик дает столько-то. Но я спокоен. Они договорятся. И верующие будут спасены, а безбожники пускай сами спасаются, кто как может.

— Столько-то? Чего? — спросил кантор, сын кантора.

— Блох! — огрызнулся рыжий.

— Я просто спрашиваю, — оправдывался кантор, сын кантора.

— Несчастье, — прошептал рыжий.

Из сеней вышла жена цадика, а за ней мамка с ребенком.

В лунном свете сверкала серебристо-черная шаль у цадикши на голове.

Мамка села у стены дома и достала грудь. Ребенок отвернул головку.

Мать склонилась над младенцем, зачмокала.

Мамка оттолкнула ее локтем:

— Най ся цадыкова нэ мишае.

Рыжий подбежал, заламывая руки:

— Что случилось? Почему сокровище не спит? Почему жена нашего цадика не спит?

— Горит? — Жена цадика подняла брови и опустила веки.

— Немножко.

— Где?

— В городе.

— Далеко отсюда?

— Очень далеко.

Жена цадика зажмурилась:

— Рассказывай сказки кому-нибудь другому.

— Но и не близко, благодарение Богу.

— Пойди разбуди цадика.

— Зачем его будить? Сам проснется. Зачем эта суматоха? Не устраивайте историй. Пока может быть спокойно, пусть будет спокойно.

— Пойди разбуди цадика!

— Цадик устал в дороге, пускай еще поспит.

— Нечего было убегать. Это все из-за тебя!

— Пожар тоже из-за меня? Я поджег?

— Разбуди цадика и едем обратно!

— На чем? Верхом на палочке?

— На повозке.

— На какой повозке? Той повозки уже нет. Пекарь уехал.

— Достань повозку. Для меня. Для ребенка и мамки.

— Откуда я ее достану?

— Из-под земли.

— О! Смотрите! Сокровище сосет! Чтоб он был счастлив!

Жена цадика стремительно повернулась. Нагнулась и пальцем пощекотала у ребенка под подбородком.

— Най ся цадыкова нэ мишае.

— На здоровье! На здоровье! — кричал рыжий.

— Аминь! — вздыхала жена цадика.

Рыжий отступил подальше.

— Нет хуже, когда женщина хочет сама управлять царством. Что мужчина видит в женщине? С начала и до конца: глупость! Что бы Господу Богу посоветоваться со мной? Но Он никого не спрашивает. Он все знает лучше всех. «Нехорошо человеку быть одному». А так — уже хорошо? Будь я один, была бы на мою голову одна забота, а когда у меня, тьфу, чтоб не сглазить, шестеро, мал мала меньше? Себе-то Бог не вырезал жену из ребра. Шутки шутками, но пожар — это пожар. Благодарение Богу, звонят, значит, будят пожарных. А пока из тучи сыплются головешки, как на горе Синай. Небо медное, как в проклятии Бога. Медь отражается в окнах, только в сенях черно, будто в могиле.

Рыжий схватился за грудь и закашлялся: дым со стороны города приближался. Утер взмокшее лицо красным носовым платком. Открыл глаза и вздохнул: несколько раз, громко.

Из сеней выбегали женщины.

Первой он увидел бездетную, длинноносую. Жену самого красивого. Упаси Бог от такого носа! Поистине мудры наши обычаи, запрещающие хасидам смотреть на женщин. Но где были глаза самого красивого, когда он приподнял фату, чтоб увидеть лицо той, которую взял в жены по закону Моисея и Израиля? М-ма! Не мое дело! Его заботы!