Аустерия
Шрифт:
— Хватит!
Высокая в бархатном платье, затканном золотыми звездочками, и кружевной шали все время стояла в стороне. Теперь, кутаясь в шаль, она повернулась к жене цадика и повторила:
— Хватит.
Ребенок проснулся и тихо заплакал.
Высокая в бархатном платье пару раз качнула его на руках, нагнулась и прижалась к нему щекой.
Длинноносая попыталась его погладить.
— Не плачь, ягненочек! — сказала она.
Высокая отошла еще дальше и принялась напевать:
Спи, мой сыночек,— Чтоб ты мне только был здоров, — добавила она, перестав петь.
— Вот-вот, — подхватила мать девочек-близняшек. — Здоровье — самое главное.
— Взять, к примеру, моего мужа, — вмешалась горбунья. — Желудок у него слабый, как у ребенка. Приходится пить натощак ромашку.
— Зачем ромашку? — спросила мать девочек-близняшек.
— А что? — спросила горбунья.
— Идем мы или не идем? — крикнула жена рыжего.
— Идите, идите! — сказала горбунья. — Я потом приду.
— Потом? Что значит потом? — Жена рыжего пожала плечами. — Потом! Потом! — закричала во весь голос.
Жена цадика подняла голову.
— Тссс! — шикнула на жену рыжего.
Женщины тоже подняли головы и повернулись лицом к шляху.
— Слышите? — спросила жена цадика.
— Тссс! — шепнула горбунья. — Кто-то бежит и кричит.
— Какая-то девушка, — шепнула длинноносая, — какая-то молодая девушка.
Голос приближался со стороны Общедоступной больницы.
— Спасите!
Во дворе воцарилась тишина.
Никто не сдвинулся с места.
— Спасите! Горю! — Голос слышался все отчетливее.
— Пошли! — Длинноносая подталкивала женщин к дому. Высокую в бархатном платье, затканном золотыми звездочками, и кружевной шали она взяла под руку. — Нечего стоять посреди двора. За ней кто-то гонится. К стене! К стене!
— Спасите! Горю! Спа-си-те го-рю! — И потом, тише: — Спасите!
Старый Таг вышел на шлях.
— Песя! Песя!
Это был голос сапожника Гершона.
— Гершон? — крикнул старый Таг.
Два столба пыли, один за другим, неслись по дороге. Светились, как два призрака, от красного зарева и лунного света.
Луна перекатилась на другую сторону, уменьшилась, но свет от нее был еще яркий.
Дым над городом опадал, открывая, кусок за куском, чистое небо. На востоке серело. Между небом и землей протянулась расщелина.
Был предрассветный час, когда собаку не отличишь от волка, а белый цвет от голубого. Самый опасный час, когда из тела уходят силы и приходит
смерть, когда молодость пробуждается, а старость не доживает до восхода солнца. Бог повесил Аврааму на шею кусочек солнца, чтоб подобно алмазу исцелял больных. Умирающий, дождись солнца и будешь жить!Я из породы худых и высоких евреев. «Кожею и плотию одел меня, костями и жилами скрепил меня». А кожа-то прочная, кости твердые. Если бы длина жизни отмерялась вожделением, мне б еще жить и жить. Я не взял себе девушки, чтобы омолодиться, как царь Давид. Я валялся голый в снегу, купался в проруби, меня этому учил отец, который научился от своего отца, которого, благодарение Господу, научил дед. Услада плоти услаждает и душу. Так говорил святой Бешт. Сам Бог хочет, чтобы человек радовался. Радость, как лестница Иакова, ведет от малости к величию. Человек чеканит монеты по одному образцу, и все они одинаковы, Бог отчеканил человека по Своему образу, и ни один человек не похож на другого. Это значит, что каждый человек должен себе сказать: «Мир был сотворен для меня».
В деревне петухи пели уже седьмой раз! Благодарение Тебе, Боже! Лаяли собаки. Скрипели ворота. Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, который по разумению Своему чередует времена, и располагает звезды по местам на своде небесном, сотворяет день и ночь, убирает свет перед тьмой и тьму перед светом… я со своей сединой еще буду плодоносить, буду полон соков и свежести… мир стоит твердо и не пошатнется… Слава новому дню! Еще один день спасен!
Старый Таг поднял глаза.
Перед ним стоял Гершон.
— Гершон! — крикнул старый Таг.
Сапожник Гершон уткнулся лбом в плечо старого Тага.
— Иди, тебе надо отдохнуть.
Сапожник Гершон замотал головой.
— Я слышал твой голос, — сказал старый Таг.
— Да. Я звал сестру Шимона.
— Иди, тебе надо отдохнуть.
Старый Таг открыл калитку.
— Пошли в дом. Я принесу тебе воды.
Гершон затряс головой.
— Что с тобой?
— Ничего. И ничего мне не нужно. Шимон убил казака.
— Боже!
— Казак набросился на его сестру.
— Идем! Никому ничего не говори.
— В городе все уже знают. Всех евреев согнали на рынок. Шимона повесят.
— Ты его видел?
Нет, Гершон его не видел.
— Я едва смог туда добраться. Вся Кривая улица горела, можно сказать, как солома. Весь этот пожар из-за него.
— А Бума ты видел?
— Я едва добрался до Кривой. Видел казака, он скакал на лошади. Это был тот самый казак…
— Я спрашиваю, видел ли ты Бума!
— Горели дома. Деревянные ларьки горели, как бумажные. Русины пьяные, били окна, разбивали фонари.
— Конец света.
— Грабили магазины. Грузили товар на подводы. Тащили мешки на спине.
— И ты все это видел? Сам? Своими глазами?
— Я все видел! Все! Видел Осипа, сына русинского священника из Дулиб. Он знает Шимона. Помогал казаку его искать. В офицерских сапогах, не знаю, откуда он их взял. С австрийским штыком на австрийском армейском ремне. Вел лошадь под уздцы. А казак был тот самый, с пышным чубом. Тот, что утром разъезжал по рынку.