Авантюристы Просвещения: «Те, кто поправляет фортуну»
Шрифт:
После бракосочетания Екатерины Алексеевны и Петра Федоровича, 21 августа (1 сентября) 1745 г., императрица приказывает покинуть Россию принцессе Ангальт-Цербстской, скомпрометированной связями с прусским двором; вслед за ней уезжает Брюммер, влияние Лестока ослабевает, а еще через три года он отправится в ссылку в Сибирь.
Константен оказался в России не у дел, и письмо явственна передает противоречивость его положения. Видно, что человек он образованный, уже не молодой («в мои годы остается только тяжело вздыхать»), из родовитой, но небогатой семьи. Хотя у него есть свой слуга, путешествует он вместе с обозом. Человек он светский, рассуждает о дворах, которые посетил, переписывается с кардиналом, но при этом именует себя «земляным червем» (характерная черта авантюристов: уничижение паче гордости). Константен бережет бумагу, пишет на полях, а полстраницы тратит на шутливое обоснование того, почему не может соблюдать правила эпистолярного этикета. У него изящный слог, отменная точность описаний и явная склонность к литературной игре. Эпизод с ночными туфлями напоминает о романах «Канапе огненного цвета» Фужере де Монброна (1741) и «Софа» Кребийона-сына (1742), которые ввели в моду истории, рассказанные неодушевленными предметами, свидетелями галантных сцен («Нескромные сокровища» Дидро появятся позже, в 1748 г.). В качестве приложения к письму француз посылает в Рим «каббалистический хронограф на 1745». Разумеется, это шутка, но она, возможно, отражает склонность Константена не только к игре буквами и цифрами, но и к мистическим штудиям.
Горький опыт маркиза де ла Шетарди не пропал даром: зная, что письмо будет перлюстрировано, автор не называет ни одного имени и старательно подчеркивает, что не интересуется делами государственными и политическими. Он хвалит императрицу и двор, явно обращаясь к русским почтовым служащим и высокому начальству. Возможно, отчасти поэтому путевые заметки Константена выгодно отличаются от других сочинений благожелательным отношением к русским.
Он пишет о людях изобретательных, ловких и сметливых в большинстве своем. Не «бесконечную грубость» и дикость рисует он [700] , а недостаток воспитания, искупаемый, впрочем, гостеприимством. И тем не менее, реальное письмо весьма показательно с культурно-исторической точки зрения: на четырех страницах в нем в концентрированном виде предстают все устойчивые мотивы описания России как северной державы. Все женщины, начиная с императрицы, красивы и привлекательны; мужчины тверды, как железо. Климат суровый, но здоровый, в стране нет ни калек, ни больных. В полуденных краях светит солнце, в цивилизованном мире — лампы и свечи, а здесь снег и огонь освещают царство зимы и вечной ночи [701] . Чужеземец больше страдает в России от жары и дыма, чем от холода. При этом рассказчик отказывается от крестьянской пиши, у него свой хлеб, вино и говядина, которую он велит поджарить, как бы подразумевая, что местные жители едят сырое мясо. Подобные мотивы возникают под пером многих путешественников: шевалье д’Эон уверял, что «нет никакой возможности уберечься от того, чтобы тебя не испекли живьем в русских домах, а при дворе поджаривают людей сильнее, чем где бы то ни было» [702] . «Московия — страна не холода, как обычно воображают, а огня и дыма, — писал Франческо Локателли. — Нет почти ни одного дома, где жара была бы выносимой, что зимой, что летом» [703] . Печь предстает как центр дома, опора крестьянского мира: «московские саламандры не только проводят свою жизнь в огне, но в нем едят, спят, отправляют все свои потребности» [704] . Константен поочередно делит жилье с кормящей матерью, с новобрачными и с покойником, с любовью и смертью (Эрос и Танатос).
700
До
701
В первой главе «Истории Карла XII» (1732) Вольтер именно так описывает Швецию: это страна, где летнюю жару резко сменяет мороз, где зима длится девять месяцев, где луна и снег освещают долгую зимнюю ночь и потому «в Швеции ночью путешествуют как днем», где суровый климат укрепляет здоровье людей, если только они не разрушают его неумеренным потреблением спиртных напитков. — Voltaire.Histoire de Charles XII. Paris: Gamier-Flammarion, 1968. P. 33.
702
Lettres, m'emoires et n'egociations particuli`eres du chevalier d’ 'Eon. Londres, 1764. P. III (note).
703
Locatelli F.Lettres moscovites. K"ontgsberg, 1736. P. 287.
704
Locatelli F.Op. cit. P. 70.
Описание трапезы Константена в курной избе напоминает рассказ о любой «варварской» северной стране, увиденной французами, например, Англии, как в сатирическом романе Лезюира и Лувеля «Европейские дикари» (1760): «Выбравшись из жалкой своей повозки, они вошли в темную таверну, где воздух был столь же тяжелый, как кормившиеся там англичане; то здесь, то там слабые огоньки едва пробивались сквозь дым от трубок и угля; отряд курильщиков, сгрудившись возле печки, грустно цедил из кувшина желтоватое пойло; в другом углу на грязных столах человекоподобные существа пожирали огромные куски полусырой говядины, казалось, вовсе не подозревая о существовании хлеба» [705] . Авторы рисуют Англию как страну смерти, где любовные истории кончаются самоубийством, законы не исполняются, а каждый житель или приезжий рискует оказаться в тюрьме по вздорному обвинению [706] .
705
Lesuire R. M. et Louvel.Les Sauvages de l’Europe. Berlin, 1760. P. 20.
706
См. выше об образе России как авторитарной страны, управляемой страхом — гл. 3.7 (в файле — глава 3, раздел «Как преуспеть в России. Казанова». — прим. верст.
В избе, как ее описывает Константен, нет ни перегородок, ни постелей, нет отдельного пространства для еды и для любви, ничто не разделяет членов семьи и не отделяет их от чужеземцев, которым они вынуждены оказывать гостеприимство. Напротив, для иностранцев повозка становится передвижным домом, колыбелью — кибитка для Константена, дормез для Казановы [707] .
Нам не удалось точно определить, кем был талантливый, но незадачливый секретарь Нарышкина. Во Франции несколько дворянских семей носило фамилию Константен: одна обосновалась в Арле [708] , другая в Анжу, где они были великими прево [709] . Наиболее вероятной кандидатурой представляется юрист и литератор Клод Франсуа Константен де Маньи (1693–1764). Он родился в Савойе, в семье, получившей дворянство в 1560 г. Герб: на лазоревом поле золотой олень, проходящий перед вырванным дубом, девиз: «В надежде на лучшее довольствуюсь настоящим» [710] . Двоюродный дед, Бонифаций Константен, был видным иезуитом и богословом. В роду было немало священников, в том числе младший брат Клода Франсуа, кюре Шарль Жан Батист Константен [711] ; два других брата выбрали военную карьеру.
707
«Сунув в дормез перину и одеяла, улегся вместе с Вальвильшей, коя сочла сей способ путешествовать столь же приятным, сколь комичным, ибо мы положительно улеглись в постель. На другой день мы остановились в Копорье пообедать, имея в карете изрядный запас провизии и доброго вина» (ИМЖ, 595).
708
Dictionnaire de la Noblesse, 'ed. De La Chenaye-Desbois et Badier, 3e 'ed. Paris: Schlesinger, 1863–1876. T. 6. P. 146–147.
709
Joubert A.Une famille de grands pr'ev^ots d’Anjou aux XVII' et XVIII еsi`ecles. Les Constantin, seigneurs de Varennes et de la Lorie, d’apr`es les archives in'edites du ch^ateau de la Lorie. Angers: Germain et Grassin, 1890.
710
Foras E. A. de.Armorial et Nobiliaire de l’Ancien Duch'e de Savoie. Grenoble: E. Allier. T. 2, 1878. P. 153–156; Jougla de Morenus H.Grand Armorial de France. Paris,1835 [R'eimpr. 1975]. T. 3. P. 38.
711
Rebord Ch. М., Gavard A.Dictionnaire du clerg'e s'eculier et r'egulier du dioc`ese de Gen`eve-Annecy d`es 1575 `a nos jours. Bourg. J. Dureuil, 1920. Т. 1. P. 291–292.
Клод Франсуа Константен де Маньи, прозванный Хромым бесом за переменчивый нрав и желчный ум, блестяще окончил университет в Лёвене, где в 1719 г. стал лиценциатом права [712] . Благодаря покровительству принца Евгения Савойского, которому Константен посвятил свою диссертацию, король Виктор-Амедей II предложил ему кафедру права в университете в Турине. Но его больше привлекала литературная карьера, и он посылает в «Мериор де Франс» рассуждения о поэзии. В 1726 г. Константен приезжает завоевывать Париж, где поступает на службу к маршалу д’Эстре, губернатору Бретани. Тот увозит его с собой в Ренн и делает своим секретарем и библиотекарем. В 1729 г. Константен публикует «Критические рассуждения о „Потерянном рае“ Мильтона». Тихая жизнь в провинции тяготит его, и он бросает службу. Далее следы его теряются. В 1742 г. в Гааге у издателя ван Доля печатается газета «Эхо правды» (L’'Echo de la v'erit'e), служащая продолжением «Военной и ученой Паллады» (Pallas guerri`ere et savante). Экземпляры обеих газет не обнаружены [713] , А. Чиоранеско считает их автором Константена де Маньи, но дает иное заглавие и иную дату [714] . Далее наш савояр становится библиотекарем короля польского Августа III и живет при его дворе в Дрездене. В 1754 г., в шестьдесят лет, он женится и тотчас раскаивается в содеянном, о чем свидетельствуют его стихи и посвященная браку главка «раскаяние» из сборника моральных рассуждений «Олья, мешанка или смесь различных блюд» (1755) [715] . На старости лет Константен возвращается на родину, безуспешно пытается создать в Лозанне учебное заведение для глухонемых, ибо его внебрачный сын поражен этим недугом. Несколько лет он странствует без цели и кончает свои дни в Страсбурге.
712
Grillet J. L.Dictionnaire historique, litt'eraire et statistique des d'epartemens du Mont-Blanc et du L'eman, contenant l’Histoire ancienne et moderne de la Savoie. ChamЬ'ery: J. F. Puhod, 1807. T. 3. P. 188–191; Larousse P.Grand dictionnaire universel du XIX еsi`ecle. [Paris, 1866–1869]. Genive; Paris: Slatkine, 1982. T. 4. Part 2. P. 1020; Dictionnaire de biographie francaise. Paris: Letouzey et An'e, 1961. T. 9. P. 518.
713
Dictionnaire des joumaux, 'ed. J. Sgard. Paris: Universitaset Oxford, Voltaire Foundation, 1991. T. 1. P. 341.
714
Cioranesco A.Bibliographie de la litt'erature francaise du XVIII еsi`ecle. Paris: 'Ed. du C.N.R.S., 1969. Т. 1, n°21077 (OEuvres diverses de M. le chevalier C.de M., contenant Pallas guerri`ere et savante, et L’'Ecole de la v'erit'e, ouvrages p'eriodiqes. La Haye, 1748).
715
La O"ille, m'elange ou assemblage de divers mets pour tous les go^uts par un vieux cuisinier gaulois, `a Constantinople [Li`ege], l’an de l’`ere chretienne 1755, de l’hegire 1233.
О том, что Константен де Маньи ездил в Россию, не упоминает ни один из его биографов, никак не заполняя пробел между 1726 г. и 1754 г. Но мы видели выше немало примеров того, как французские и итальянские авантюристы, не снискав успеха в Петербурге, на обратном пути ищут счастья в Польше. А Константену, секретарю Нарышкина, незачем было задерживаться в северной столице.
№ 2 Санкт-Петербург, 21 января 1745 по ст. стилю.
Расстояние слишком велико, а оказии слишком редки, не говоря о прочих обстоятельствах, чтобы я рабски соблюдал титулатуру и словесные обороты, выдерживал поля, предписанные эпистолярным этикетом. Я полагаю, что в том нуждаются те, кто мог бы оспорить старшинство или посчитаться саном; но я столь ничтожный червь земной в сравнении с В. Пр-вом, что вам понятно, что нарушаю я правила не от того, что забыл, сколь многим вам обязан, и что уважение к вам глубоко запечатлено в моем сердце. Я знаю, что письма, наполненные любезностями, краткими быть не могут; но когда пишешь пустяки, изводишь бумагу без счета; доставка писем слишком дорога, чтобы получатель оплачивал их попусту. Я наконец воротился в Петербург [716] , все в беспорядке, сундуки еще на распакованы. По-прежнему я живу у вельможи, который меня вызвал, и по-прежнему нахожусь в неведении, на какую именно должность меня пригласили, тем паче, что он сам недавно был произведен в Гофмаршалы двора, каковое звание вовсе не сочетается со званием президента Академии, которым, казалось, он уже был облечен, когда я уезжал из Голландии.
Все дворы, которые я повидал, многим между собой разнятся; но всегда есть нечто сходное, благодаря чему Двор повсюду Двор. Этот, в частности, блестящий и великолепный, Императрица — само изящество и любезность, и тот, кто пожелает произнести ей хвалу, может не бояться прослыть льстецом [717] . Я не вдаюсь в дела государственные и политические, не мое это дело и не мое призвание; я вовсе не осведомлен о том, что происходит здесь да и в иных краях, крайне редко читая Газету.
Путешествие мое заняло две недели, поскольку я был вместе с экипажами и частью слуг Гофмаршала. А если ехать на почтовых, дорога занимает два с половиной дня или даже меньше [718] . У меня был всего один слуга, который немного понимал местный язык. Моя повозка — это сани, нечто вроде постели или большой колыбели, положенной на лыжу [719] , т. е. без колес. Едут ночью как днем, от снега всегда исходит какой-то свет; отсюда до Москвы 734 версты или местных мили. Утверждают, что на одну французскую милю их приходится три; я бы сказал, что 4 [720] . Через каждую версту стоит большой и высокий столб с цифрой, отмечающей версты. Дорога хорошая, широкая, повсюду гладкая; хотя кое-где есть дурные участки, но снег почти все выровнял; если ехать отсюда, думаю, будет более 150 верст вовсе прямой дороги. От одного города до другого по обеим сторонам посажены молодые сосны, с небольшими промежутками, почти как у нас на шествии в Вербное воскресенье. На дороге нет ни одного постоялого двора; мы располагаемся в домах у крестьян, которые обязаны нас принимать; дом целиком деревянный, из больших бревен, обтесанных только там, где они соединяются, стыки проконопачены мхом. Дом состоит из одной комнаты, где помешается все хозяйство. Только в одном не было малых детей, во всех остальных их по меньшей мере четверо или пятеро. Что за плодовитый народ! Дети все как на подбор красивые, но с возрастом отчасти дурнеют; вы решите, что я преувеличиваю, если я опишу их натуру: по мне, люди и лошади в этой стране сделаны из железа, так переносят они тяготы и усталость; сердце обрывается, как видишь, что они едят черный хлеб, хуже чем вестфальский помпернихель; но при этом он хорош и питателен, раз все им кормятся и чувствуют себя изрядно; здесь, особенно в деревне, очень мало больных, а увечных я других не видел, кроме тех, кого покалечило на войне. За их вычетом, нет ни хромых, ни кривых, ни горбатых; люди они по большей части сметливые и ловкие, и делают дурно только то, чего в глаза не видели; дом строят целиком из дерева, обходясь одним топором; они почти не знают других плотницких инструментов. Как правило, у них хороший природный ум, но многое нужно, чтобы его развить; старые женщины чудовищно уродливы, тогда как молодые, напротив, красивы, я бы сказал — красивы и привлекательны, почти у всех большие черные глаза, белая кожа [721] , многие пудрятся; я видел летом на улицах женщин без чулок и туфель, но напудренных и нарумяненных; мушки в такой моде, как нигде: до 7–8–9 и 10. Даже мужчины их налепляют.
Но вернемся к моему путешествию: когда я входил в комнату, то если было холодно, подкладывали дров в печь, именно в печь, а не плиту, в ней пекут хлеб и готовят еду; если нет трубы, то дым расстилается по всей комнате; он выходит понемногу через какую-нибудь дыру, проделанную над дверью и тогда, чтобы передвигаться по комнате, нагибаются, сообразуясь с высотой дымового столба; на уровне моей головы он был гуще любой тучи и держался стойко; сидя, я едва касался его головой; стоять я не мог, а лежа я ничего не чувствовал и развлекался, любуясь клубами дыма [722] . У меня был хороший хлеб, хорошее вино и хорошая говядина, которую я сам жарил, то есть следил за тем, как жарили. Когда дым выходит, дверь затворяют, печь оставляют открытой, и в комнате изрядно натоплено, но какая жара! какой пар! Когда входят в дом, то сперва смотрят в самый приметный угол, ищут глазами образ Бога, Пречистой девы или какого-нибудь святого. Ему бьют земной поклон, крестятся 4 или 5 раз, кланяясь при этом, потом приветствуют компанию, говорят и делают то, за чем пришли, а уходя, все повторяют заново, и так во всех домах и во всех комнатах. Насколько я видел, они очень набожны — я говорю о крестьянах, живущих вдоль дороги. Кроватей вовсе нет, расстилают на полу немного соломы или сена, и все спят вповалку, вместе со мной было 14 или 15 человек, молодая женщина, кормившая ребенка грудью, и молодая служанка; мой матрас клали на широкую лавку, идущую вдоль всей комнаты, и мое место было обычно под образами, как самое лучшее, со мной были свечи: крестьянам не знакомы ни они, ни лампы; они светят себе длинными деревянными щепками, очень сухими, которые хорошо горят, их втыкают в какую-нибудь щель в стене, и пока огонь бежит по деревяшке, уголь падает на пол посреди сена и соломы, я без устали восторгался добротой божественного провидения: уголь тотчас тухнет, остывает и чернеет, он не мог бы воспламенить ни порох, ни серу, ни даже трут; а иначе судите сами, какой опасности подвергались бы все эти деревянные дома.
Одну ночь я провел в комнате, где неподалеку от меня на соломе лежал мертвец; его вежливо оттащили подальше. Хорошая компания!
Но на другой день я был с лихвой вознагражден, ибо там было двое новобрачных, которых днем поженили; они принуждены были уступить мне почетную лавку и устроились, как могли, на полу перед ней. Вся комната была полна моими людьми, да еще хозяева дома; мой дурак-слуга оставил мои домашние туфли на полу, и они оказались в соломе под новобрачными. Когда мою свечу и лучину погасили, то я не мог разобрать, о чем говорили рядом со мной, ибо говорили мало, но я понял, что они мстят моим туфлям за то, что мне отдали лучшее место; правду сказать, я столько раз слышал, как пищат мои бедные туфли, что сбился со счета, мне было жалко их, и я уехал в три часа утра. Будь я в другом возрасте, то не преминул бы порасспросить мои бедные туфли, изрядно помятые; но в мои годы остается только тяжело вздыхать. В другой раз напишу о другом.
У меня не осталось бумаги, чтобы попросить В. Пр-во о милости, за которую я буду вам крайне признателен, если еще не поздно и если вы изыщете к тому способ, когда от Ливорно отправятся сюда корабли, ибо это, на мой взгляд, самое удобное средство сообщения; речь идет о дюжине тонких перчаток, помещающихся в орех; я слышал, что их делают в Риме, но, кажется, только для женщин; иначе я попросил бы пару для Е. И. Высочества великого князя; остальные я желал бы вручить Е. И. В., Е. И. Высочеству великой княгине и Е. Высочеству принцессе-матери.
Все еще в таком беспорядке, что у меня нет печатки, и я пользуюсь головкой от часов [723] .
716
15
декабря 1744 г. двор отправляется из Москвы в Петербург. На полдороге, 20 декабря, великий князь Петр Федорович заболевает оспой. Екатерина Алексеевна приезжает 24 декабря в столицу, а императрица проводит шесть недель в Хотилове с больным племянником. 26 января 1745 г. они прибывают в Царское Село, а в начале февраля — в Петербург — Бильбасов В. А.Указ. соч. С. 141.717
Екатерина II, вспоминая о своей встрече с Елизаветой Петровной в 1744 г., писала, что всякий, кто видел ее впервые, непременно поражался ее красотой и величественным обликом (Сочинения императрицы Екатерины II. Т. 12. С. 36). Через двенадцать лет шевалье д’Эон подробно описывал в донесении роскошь русского двора, «который по праву может считаться одним из самых больших и блестящих в Европе» (13 (24) августа 1756. — BNF, n.a.fr., 23975. Fol. 66–68.
718
От Москвы до Петербурга было 72 почтовых станции. Напрямую расстояние между городами составляет 651 км, но дорога проходила тогда через Новгород, и выходило 783 км. (734 версты). Елизавета Петровна проезжала это расстояние за 52 часа; в феврале 1744 г. принцессы Ангальт-Цербстские и сопровождавший их Нарышкин затратили на дорогу три дня и две ночи. Зимой ехали быстрее, чем летом: в мае 1765 г. Казанове понадобилось семь дней, чтобы, не меняя лошадей, приехать из Петербурга в Москву.
719
«'etendu sur une lige ou lize».
720
Константен прав. В конце XVIII в. верста равнялась 1066,7 м; парижская миля = 3933 м, почтовая миля = 3898 м, географическая миля = 4444 м.
721
Стереотипное описание красоты, ср. портрет тринадцатилетней крестьянки, купленной Казановой: «Бела как снег, а черные волосы еще пущий блеск придавали белизне» (ИМЖ, 563).
722
Константен описывает, как топят избу по-черному. В городах, в зажиточных домах топили по-белому. Казанова в «Истории моей жизни» (ИМЖ, 552) восторгается умением русских класть печи, которые хорошо держат тепло, и подробно описывает их устройство.
723
Постскриптум написан на первой странице на полях.
724
1. 2. 3. 4. 5. 6
a e i o u
____________________________
da………………………….1
pacem………………..12
domine………………432
in………………………..33
diebus……………….325
nostris………………..43
quia…………………..531
non……………………….4
est…………………………2
alius…………………..135
qui……………………….53
pugnet………………..52
pro………………………..4
nobis…………………..43
nisi……………………..33
tu………………………….5
deus…………………….25
noster………………….42
____________________________
Сумма всех чисел дает 1745
Барон де Чуди (1756)
Письмо интересно в первую очередь как психологический документ — история предательства. Повторяя одни и те же фразы, Чуди пытается оправдать поступок, спровоцированный уязвленным самолюбием, и заглушить страх перед неминуемой расплатой. Избежать ее он, однако, не пытается: единственно разумным поступком после того, как он перехватил шифровку, было бы не ехать в Париж, а возвращаться обратно в Петербург. Во-вторых, письмо показывает, как действовали в России агенты Секрета Короля, с кем были связаны и как проваливались.
Чуди к И. И. Шувалову, [Либава, 4 (15) января 1756] [725] .
Хоть и был я обласкан Вами, но положение чужеземца смущало меня, не позволяя надеяться заслужить доверие, и я благодарю случай, доставивший мне возможность дать несомненное доказательство моих чувств и уверить, что чужеземец, который по рождению и воспитанию своему почитает честь нерушимым законом, никоим образом не способен преступить ею. Ваше Превосходительство, возможно, удивится этому вступлению, но оно приведет к развязке дела, которое я счел немаловажным и, потому, побоявшись доверить тайну почтовым случайностям, направил пакет г-ну вице-губернатору Воейкову в Ригу, чтобы быть уверенным, что он непременно попадет к Вашему Превосходительству. Вот факты.
В Ригев трактире под вывеской «Bade in die Pferd Straas» [726] я повстречал молодого человека, назвавшегося французом, но которого по выговору я счел савояром, представившегося как шевалье де ла Мейссоньер де Валькруассан,который попытался войти в доверие ко мне; поскольку я в дороге всегда настороже и опасаюсь авантюристов, то поначалу держался строго, вежливо и сдержанно, но потом человек этот заговорил о столь интересных для меня вещах, упомянув г-на Дюрана, французского посланника в Варшаве [727] , что я не мог не вступить с ним в беседу; он стал величать меня бароном, хоть я его о том не просил [728] , но он упорствовал, ссылаясь на г-на Дюрана;я не гонюсь за титулами, которые тешат предрассудки и возвеличивают лишь тех, кто не рожден, чтобы их носить. Наконец, слово за слово, он раскрылся настолько, что позволил мне заподозрить в нем Шпиона.Поняв это, я выказал ему больше доверия, чтобы добиться ответного расположения и преуспел: он рассказал мне, что прожил инкогнито три месяца в Петербурге, посещая только г-на Матюшкинаи банкира Рудольфа Майера,выплатившего ему некоторую сумму, что поначалу ему покровительствовали граф Понятовский и английский посол [729] , но затем, что-то прослышав, они стали злейшими его врагами и заподозрили в чем-то, что он в оправдание свое письменно представил графу Понятовскому записки о своей жизни, но несмотря на это, английский посол нашел способ принудить его уехать. Ваше Превосходительство может узнать у этого вельможи, правдив ли рассказ. Я же, выслушав это, более в своих подозрениях укрепился и решил разузнать подробнее об этом человечке. Я выведал у него, что он отправляется в Петербург, где намерен поступить на службу, хотя в армии никогда не был, что рассчитывает начать солдатом, продолжить сержантом, а потом поручиком, что в течение трех лет жалования ему не надобно, что он без него обойдется: и в это я верю, ибо те, кто его послал, дали ему денег на расходы. Он прибавил, что перед Петербургом думает на несколько дней заехать в Нарву и Ревель. Затем он принялся рассуждать о политических хитросплетениях, в которые я входить не стал, но которые доказывают, что он свое дело знает; со своей стороны, он расставил мне множество ловушек, но ничего не добился, кроме суждений, которые могут повредить мне на родине, ибо выказывают привязанность мою к России, продиктованную щепетильностью; я не могу обратить ее против отчизны, как не могу служить отчизне против империи, где видел только благодеяния. Наконец, в заключение он попросил меня взять два его письма, одно адресованное купцу в Кенигсберг,а второе в Варшаву, просив отправить второе по почте из Пруссии, я обещал, но едва отъехав десять миль от Риги,распечатал письмо в Варшавуи увидал, что оно шифрованное, что утвердило меня в моих мыслях. Важное оно или нет, значения не имеет, ибо любое шифрованное письмо подозрительно, и я исполняю мой долг и служу государству, отправляя его Вашему Превосходительству, который велит его расшифровать и поступит с ним так, как сочтет нужным. Если оно для г-на Дюрана,как я предполагаю, то послужит против меня, ибо человек этот не смог использовать меня в своих целях; я конченый человек во Франции, если узнают, что я отправил письмо в Россию.Но я успокаиваю себя, зная образ мыслей Вашего Превосходительства, который не принесет меня в жертву за мою честность и верность.
В общем, Ваше Превосходительство, за то, что я сделал, я не желаю иной награды, кроме возможности доказать вам, что несмотря на оговоры мерзавцев и подлецов, шевалье де Люси — человек порядочный, что ему можно доверять, хотя вот уже три года, как он добивается чести быть принятым на службу в Россиии получает отказы, возможно, потому, что он француз. Несмотря на это, его чувства делали его, быть может, более того достойным, чем множество бесполезных, но удачливых людей, которым поспешили даровать чин, о коем он вотще просил сотни раз. Хотя я и рассчитываю твердо, как имел честь обещать вам, вернуться, если смогу, не позднее августа, чтобы пользоваться благодеяниями Вашего Превосходительства, если вы еще будете склонны мне их оказывать. Вы изволили сказать мне перед отъездом, что мне надобно запастись рекомендациями. То, что я сделал сегодня, полагаю, меня довольно рекомендует, и к тому же тот, кто бросает место во Франции, чтобы отправиться служить на чужбину, глупо будет выглядеть на родине, прося рекомендации. Осмелюсь без ложной скромности добавить, Ваше Превосходительство, что во все времена семья моя скорее давала, а не брала рекомендательные письма. Они необходимы человеку неизвестному, но я таковым не являюсь, и если перемена имени на некоторое время подвергла меня нападкам черни и прислуги, ибо всегда людей чести поносят те, у кого ее нет, то я надеюсь, что впредь Ваше Превосходительство соизволит возвысить голос и положить конец речам, которые оскорбляют вельможу, пороча человека, который имеет честь служить ему.
Я забыл сказать Вашему Превосходительству, что ла Мейссоньеротправляется в Нарву, Ревельи Петербургс ливонским офицером, своим приятелем, имени которого я не знаю. Я также забыл описать этого якобы француза, который знает итальянский, немецкий, польский, английский; он ниже меня ростом, волосы черные, одет то в суконный малиновый камзол на пуговицах, то в зеленый бутылочный камзол с золотыми галунами на бургундский манер, белый атласный сюртук. Эти сведения помогут его узнать, когда он приедет, и исследовать его поведение. Я вновь умоляю Ваше Превосходительство не подвергать меня опасностям во Франции и никому не открывать, и ему в особенности, что я отослал его письмо. Для меня это чрезвычайно важно; я желал бы, чтобы Ваше Превосходительство удостоили меня собственноручного ответа, успокоив и сообщив о судьбе пакета, получен ли он; довольно будет, если Ваше Превосходительство упомянет, что посланные мною книги дошли благополучно, и отправит ответ к г-ну де Севиньи, который передаст мне его в Брауншвейге, где я намереваюсь задержаться на четыре дня, чтобы посмотреть ярмарочные представления, а если я уже уеду, то перешлет мне в Париж, куда я прямиком направлюсь.
После обеда я продолжу свой путь до Кенигсберга в почтовой карете, ибо сани принужден был оставить в Риге за отсутствием снега, на земле ни снежинки, бесконечный дождь и ужасные курляндские дороги, я вижу, что зима вовсе кончилась, на деревьях набухают почки, и до крайности сожалею, что не выехал двумя неделями раньше, ибо избежав оттепели, я избежал бы многих неудобств и расходов, неделю я из сил выбивался, чтобы преодолеть 34 немецкие мили, около 238 верст, и добраться до Либавы,последнего города Курляндии, где нарочно остановился на полдня, чтобы отправить это письмо по почте, ибо не рискнул бы отправить его из Пруссии. Каким бы ни было мое поведение, в данном случае я считаю, что оно безупречно и заслужит одобрение Вашего Превосходительства, а вы расцените его как доказательство моей верности, усердия и преданности; надеюсь, что в дальнейшем представлю еще более основательные свидетельства моей признательности и глубокого уважения с которым имею честь пребывать, и проч.
725
РГАЛИ. Ф. 195 (Вяземские). Оп. 1. Ед. хр. 6051. Л. 18–20.
726
«Купание на конской улице».
727
Франсуа Мари Дюран де Дистрофф, французский посланник в Польше (1754–1762), позднее посол в Петербурге.
728
Это значит, что барон де Чуди раскрыл соотечественнику свое настоящее имя, вместо того чтобы представиться как шевалье де Люсси или граф де Питланж.
729
Чарльз Уильямс, английский посол в России (1755–1757). Мемуары Станислава-Августа Понятовского подтверждают рассказ Чуди.
По случаю нового года, соблаговолите принять, Ваше Превосходительство, искренние пожелания успехов во всех ваших начинаниях.
Граф де Сен-Жермен (1759–1760) [*]
Хотя я мало знаю г-на графа де Сен-Жермена, я не счел возможным отказать ему в праве изложить Вашему Превосходительству свои предложения.
Я не могу в точности сказать Вам, Милостивый государь, кто он в сущности такой. Его не знает никто или почти никто. Он провел здесь многие годы, оставаясь при этом неразгаданным. Его проекты показались мне столь обширными, чтобы не сказать парадоксальными, что я хотел избавиться от него, но настойчивые его просьбы принудили меня уступить.
*
Langeveld L. A.Der Graf von Saint-Germain. Berlin: Mittler— Haag, van Stockum, 1930. P. 290–292.
731
Граф Эрхард фон Ведель-Фрис, датский генерал-майор и камергер, посланник во Франции (1755–1763).
732
Граф Юхан Хартвиг Эрнст фон Бернсторф (1712–1772), камергер (1732), посланник в Саксонии (1732–1751), министр иностранных дел (1751–1770).
Добрый, мудрый, миролюбивый и добродетельный Монарх, Отец и друг своего народа, способен без остатка заполнить мое сердце; долгие и беспристрастные размышления привели меня к тому, что философия велела мне избрать короля Дании главным предметом любви, почитания и преданности [733] .
По мужской линии я веду свой род от младшего сына короля, царствовавшего в восьмом веке. Осмелюсь сказать, что в принципах, помыслах, чувствах и поступках я ничем не погрешаю против великих предков; но благородство происхождения — ничто без скрупулезного следования правилам истинной добродетели, лишенной всякого тщеславия. Мои беды и беды тех, кто был свидетелем моего рождения, принуждают меня умолчать об Отчизне моей и подлинном Имени; я полагаю, что сделал достойным уважения избранное мною имя, чтобы повсюду, где я жил, добрые люди желали снова видеть меня и удерживали у себя.
Великие знания позволяют мне творить великие дела. Я совершенно свободен и совершенно независим; но добродетельный и любезный Король Датский своими истинно королевскими добродетелями покорил меня. Я страстно желаю полезно и чудесно служить ему. Среди прочих великих предприятий, которые я задумал для него, я обещаю отправить его королевский стяг на семипушечном адмиральском корабле в Восточную Индию за месяц или даже скорее, не усложняя конструкцию судна, которому не будут страшны ни Опасности, ни обыкновенные морские Невзгоды; шторм, штиль, течение, Буря, побережье, отмель — все будет ему нипочем, корабль отправится и вернется в указанную Точку из одного в другой Конец Света, не опасаясь, что бег его будет чем-нибудь прерван или остановлен; и самое чудесное, что на нем не будет мачт, кроме дозорной, ни парусов, ни матросов, ибо любой человек будет годен для этой чудесной и новой Навигации. Я обогатил это удивительное Изобретение пушкой, которая не дает отдачи и потому не нуждается в лафете на Колесах, которая стреляет в десять раз быстрее, чем любая другая, за тот же Промежуток Времени, которая не разогревается вовсе, которая прицельным выстрелом надвое расщепляет веревку или Волос, и обслуживать которую может один Человек с удивительной Быстротой; к тому же она стреляет дальше, занимает очень мало места и другими великими преимуществами обладает.
Для внутренней Навигация в большом Королевстве, как по рекам, так и по озерам, по течению или против него, даже самого сильного, — всюду пригодятся поразительные преимущества Морской Навигации, о которой говорилось выше: то, что требовало месяца плавания вверх по реке, изрядного числа лошадей, Людей и Трудов, потребует двух или трех человек, а путь займет четыре дня без Опасностей и Опозданий; наконец, осушать Болота, Пруды и Шахты будет делом простым, верным, недорогим, и с таким удивительно малым Числом людей, что даже тот, кто сам увидит, поверит с трудом.
Я хочу, чтобы все, о чем говорится в этом Меморандуме, было верно и скоро сообщено от моего имени Е. В. Королю Датскому, к которому, в зависимости от ответа и некоторых условий, о которых речь пойдет только тогда, когда я выполню все, что обещаю, я отправлюсь предложить мои услуги столь же верные, сколь искренние, и весьма охотно буду состоять при нем, в чем до сих пор отказывал всем государям.
733
Фридрих V (1722–1766), король Дании и Норвегии (1746). Он пользовался репутацией философа на троне: соблюдал внешнеполитический нейтралитет, проводил реформы в стране, приглашал иностранных ученых и писателей.
Я затрудняюсь что-либо сказать вам по поводу того, о чем вы пишете мне от 24 числа. Быть может, он добрый человек, быть может, не лишен талантов и тайных знаний, и кажется, что нетрудно хотя бы выслушать его и для того выполнить условия, на которых он готов приехать сюда, но мы, Милостивый государь, не ценим любителей тайн и проектов; как нам представляется, честь Короля настоятельно требует, чтобы Публика не подумала, что Е. В. приближает к себе подобных людей, и потому, по зрелом размышлении, я должен просить Вас, избегая огласки, деликатным образом избавить нас от его приезда. Ваша врожденная вежливость не позволяет мне сомневаться в том, что вы найдете возможность убедить его оставить или отложить свои намерения, ничем его не обидев и не поставив в неловкое положение, и тем доставите нам истинное удовольствие.
Если же, несмотря на доводы и увещевания ваши, он решит приехать на свой страх и риск, не препятствуйте ему. Единственная наша задача состоит в том, чтобы в мире не подумали, что его призвал Король. В остальном вы можете рассчитывать на полную тайну. Она будет нерушимо сохраняться.