Австралийские рассказы

От нашего городка к участку Мака вела тропинка, которую старик прорубил в зарослях, — семь миль, и ни одного жилья, только вечные сумерки чащи да шелест ветра в переплетенных ветвях над головой.

Сам я у него ни разу не был, но слышал рассказы тех, кому случалось выйти к его лагерю в поисках заблудившейся коровы; кроме того, я неплохо знал Большой Скрэб, поэтому мог легко представить себе его участок. Топором и огнем Мак расчистил четыре или пять акров и там, на богатой, плодородной земле, защищенной от суховеев стенами зарослей, начал выращивать «рекордные» урожаи тыквы, сладкого картофеля, пшеницы, сорго, хлопка и пытался даже разводить табак. По слухам, его пять акров были обработаны тщательно, как китайский огород, только росло все там еще более буйно и пышно, — и это в самый разгар засушливого лета.

Соседей ободряли его блестящие, хотя и мало практичные достижения. «Видите, какая здесь земля», — говорили они. Выращивая собственные овощи, разводя домашнюю птицу, откармливая свинью, подстреливая время от времени сорную курицу или — в охотничий сезон — парочку валляби, старый Мак мог, конечно, прокормиться, но мечта, увлекшая его в самую глубь Большого Скрэба, мечта о тысяче двухстах акрах расчищенной и засеянной травой земли, — эта мечта была, видимо, неосуществима; даже молодому и сильному человеку на это потребовалось бы лет двадцать, да и то при условии, что в его распоряжении будет хотя бы небольшой степной участок, чтобы было чем кормиться, сражаясь с зарослями.

В первый раз я увидел старого Мака, когда он пришел ко мне за водой. Он шел через кусты, похожий на огородное чучело, — по-юношески долговязый и подвижный, но какой-то старческой, суетливой подвижностью. На нем были фланелевая рубаха и выцветшие залатанные штаны, которые пузырились на коленях и на добрый дюйм не доставали до старых башмаков, открывая старческие щиколотки. В обеих его руках, больших костлявых и загорелых, болталось по семифунтовой банке из-под сиропа, а на голове из-под старой бесформенной шляпы серебристым пушком выбивались седые волосы. Когда он приблизился, я разглядел, что лицо у него очень доброе, костлявое, с крупными чертами, по-своему красивое, а глаза серо-голубые и для человека его возраста удивительно ясные, — лицо и глаза кельта-мечтателя, кроткого, как я понял потом, тихой кротостью старой лошади.

Лето было засушливое, и ручеек, из которого он брал воду, совсем высох, так нельзя ли ему будет пользоваться моей цистерной, пока не начнутся дожди? Это была скромная просьба: моя цистерна была полна до краев, а она вмещала полторы тысячи кубических метров; своими пустыми банками из-под сиропа, своей худобой, своим смешным нарядом, своей старостью и мягкой нерешительностью он заставил меня почувствовать, что я бессовестно богат.

Более вместительных сосудов, например жестянок из-под керосина, он не принес потому, что у него все равно не хватило бы сил нести их четыре мили по зарослям до своего лагеря. И все время, пока стояла засуха, он приходил ко мне через день и набирал из цистерны воду для стряпни и стирки — одна банка на двадцать четыре часа.

Если он замечал меня где-нибудь поблизости, то сворачивал в мою сторону, чтобы обменяться приветствиями, а при случае и поболтать немного, перед тем как наполнить свои банки. Иной раз он приносил мне сорную курицу, которую подстрелил накануне, очень довольный, что ему удается как-то отплатить мне услугой за услугу.

В молодости он побывал в Америке, потом вернулся в Ирландию и наконец отправился в Австралию, да и приехав сюда, не оставался на месте, а обошел почти всю страну. Он любил рассказывать мне об Ирландии, в особенности о той Ирландии, какой она запомнилась ему на свежий взгляд после возвращения из Америки; пристроившись в жидкой тени букса и слушая его, я порой начинал верить в Ирландию легенд и детских книжек с картинками.

Он рассказывал о тяжкой жизни и бесшабашном веселье. О том, как на ферме, где он работал, в обеденное время на большой, ничем не покрытый деревянный стол вываливали из горшка груду вареной картошки в мундире; подсаживались к столу — мужчины, женщины, дети, перед каждым стоял горшочек с пахтаньем и насыпана была горстка соли, — и это был обед. Чтобы заработать его, приходилось трудиться с утра и до позднего вечера; однако все праздники — начало охоты на лисиц и ярмарочные дни — соблюдались очень строго, и, бывало, ночь напролет пиликала скрипка, увлекая всех и каждого в бойкую джигу. Рассказывая обо всем этом, старый Мак улыбался своим воспоминаниям задумчивой мягкой улыбкой. «Я был счастлив тогда», — говорил он. Слова его вовсе не означали, что то было единственное счастливое время в его жизни, он просто хотел сказать, что память о возвращении в Ирландию ярко сверкает в сокровищнице его воспоминаний.

В Австралии, где прошли почти все его зрелые годы, он много и тяжело работал: был батраком, землекопом, рабочим на фабрике, золотоискателем. Мне невольно думалось, что его мягкие манеры и задумчивый, мечтательный взгляд плохо вязались со всеми этими трудными профессиями, бывшими, казалось, просто этапами трудного пути, который он проделал в поисках того места, где с землей соприкасается радуга.

Он пробовал разводить пшеницу в Западной Австралии, но его капитал был недостаточен, чтобы выйти победителем в состязании с фабрикантом сельскохозяйственных орудий и лавочником. Пытался однажды заняться коммерцией, открыл на окраине Сиднея лавочку и начал торговать дровами и фуражом, но это дело оказалось совсем не таким доходным, как он рассчитывал: в употребление входили автомобили, газ и электричество. Пробовал он искать золото в Северном Квинслэнде, но едва заработал себе на пропитание. «А вот те, кто копал ниже по ручью, — тут же с видимым совершенно бескорыстным удовольствием добавлял он, — нашли богатую россыпь». Обстоятельство это, надо полагать, только укрепляло его веру в горшок с золотом, зарытый там, где радуга упирается в землю. И я понял, как получилось, что этот человек последовал за своей мечтой в самое сердце Большого Скрэба.

— А женат ты никогда не был, Мак?

Нет, он был женат, но жена его умерла много лет тому назад, когда их единственный ребенок был еще грудным. Девочку вырастили знакомые. Коллина ее зовут. Неподходящее имя, конечно, сказал мне Мак с улыбкой, но его жене казалось, что так будет красиво, — Коллина Мак-Шейн. Теперь Коллина уже замужем, живет в Мельбурне. Ее муж неплохо обеспечен. Хотя почти всю жизнь она прожила с отцом врозь, это не мешает ей быть хорошей дочерью.

— Она пишет мне каждую неделю, — сказал Мак. Он сказал это наполовину про себя, словно чувствуя, что к нашему разговору это прямого отношения не имеет, но вспомнить об этом лишний раз очень приятно.

Замужняя дочка старого Мака, живущая где-то в Мельбурне, разумеется ни в малейшей степени меня не интересовала, и я бы никогда, наверное, и не вспомнил о ней, если бы не одно событие, придавшее ей реальность в моем воображении.

Это случилось в воскресенье под вечер. Старый Мак не получил у начальника станции того письма, ради которого только и пришел пешком со своего участка. Я приехал на станцию, чтобы забрать почту и два рулона металлической сетки, которые дожидались меня на складе. Поезд из Уилгатауна только что подошел, выгрузил почту и пассажиров, и теперь паровоз сновал взад и вперед, подталкивая к складу товарные платформы, перегоняя вагоны на запасные пути. Мы, здешние поселенцы, человек тридцать — сорок, сгрудились у открытых дверей станционной конторы, откуда начальник станции Гримвейд выкликал имена, запуская руку в мешок с почтой и вытаскивая на свет божий конверты и пакеты.

Это был дрянной человек, мелочный бюрократ и подхалим до мозга костей. Если дело приводило на станцию кого-нибудь из местных аристократов, он был сама доброжелательность и услужливость. «У вас есть еще целый час до отхода поезда, миссис Бригало Даунс. Может быть, вы пока зайдете к нам? Миссис Гримвейд угостила бы вас чашечкой чаю», или: «Не соблазнитесь ли вы перекусить с нами, мистер Херфорд Буллок, перед тем как ехать домой?» Он всячески набивался на приглашения в дома богатых скотоводов. В то же время я сам видел, как жене бедного поселенца пришлось добрых полчаса просидеть в телеге под палящим солнцем, дожидаясь у дверей склада, пока Гримвейд соизволил появиться. Казалось бы, ничего не стоило поймать его на таком деле, и многие из нас только и ждали удобного случая, чтоб свести с ним счеты, но чуть что, он сейчас же извлекал на свет инструкцию, а инструкцию, как видно, всегда можно истолковать к вящему неудобству публики.

Когда Гримвейд выкликал наши имена, раздавая почту, можно было подумать, что он сам написал эти письма и теперь раскаивается в собственной доброте.

Содержимое мешка подходило к концу. Все понемногу отошли от дверей, только молодой Гарри Марчент все еще сидел на корточках у порога, прислонившись спиной к стене, да я дожидался, покуда Гримвейд освободится, чтоб пойти со мной на склад, и еще старый Мак все заглядывал в дверь конторы с видом пса, на глазах у которого был съеден целый обед, а ему так ничего и не досталось, ни корочки. Старик все еще не терял надежды.