Автово

В конце концов добегались мы до филармонии, где Рудик несколько дней назад видел объявление о наборе гардеробщиков-студентов. Вот эта самая формулировка «гардеробщиков-студентов» мне не особо понравилась. Мне казалось, что это как-то обязательно отразится на зарплате, склоняя её к минимуму. Но попробовать было можно.

Мы обшарили глазами весь фасад здания филармонии, но объявления не нашли.

— Но оно, правда, было тут всего два дня назад! — заламывая трагически руки, произнёс Рудик.

— Значит, уже набрали, — почему-то радостно ответил я.

— Ну, что же делать? — волновался Рудик. Похоже, проблема заработка волновала его куда больше меня.

— Может, зайдём, спросим сами? — чуть ли не плача сказал он.

— Ну, пошли…

С вахты бабка в кофте через множество запутанных коридоров провела нас в какой-то зал и велела ждать некую Прасковью Ивановну.

Через полчаса до нас донеслись чьи-то шарканья, и из-за угла выплыла фиолетовая старушенция в беретке. Ещё издалека бросались в глаза две огромаднейшие лупы, каким-то образом державшимся на её сухом лице.

— ЭТО ВЫ ЧТО ЛИ НАНИМАТЬСЯ ПРИШЛИ? — заорала она таким голосом, что мы буквально приросли к полу от страха.

— Здравствуйте! — начал, набравшись смелости, Рудик. Я же молчал в оцепенении и смотрел только на её лупы, которые правильно было бы назвать очками, но, всё-таки, это были лупы. Увеличенные с их помощью, не знаю уж во сколько там десятков раз, её глаза, казалось, вылезали из орбит и представляли собой два чудовищных белка. Белки таращились то на меня, то на Рудика и пытались услышать то, что мы говорили (я всё же тоже решился). Хотя правильнее сказать слушали-то её уши, но белки были настолько огромадными, что казалось, будто эта старушка-мутант только из них одних и состоит.

Ко всему вдобавок Прасковья (а это была именно та самая Прасковья Ивановна) оказалась глухой. То, что мы ей только что рассказали о себе, для неё ничего не значило. Не выдержав, что после каждого нашего слова следовало её «ЧАВО?», мы подошли к ней вплотную и заорали прямо ей в уши (каждый своё и каждый в отдельное ухо). В тихой филармонии по всем её закоулкам прекрасно разлеталась наша адская какофония, но мы уже перестали обращать на это внимание.

И, о, чудо! Наконец-то, поняв нас, мутантка поведала нам, что, действительно, всех уже набрали, но есть в запасе ещё два (!) места. И так как мы произвели на неё хорошее впечатление, то она нас, так уж и быть, возьмёт. Затем, как это обычно бывает, она поведала нам о себе. Рудик ещё пытался сохранить на своём лице выражение безграничного интереса к её рассказу, у меня же просто мозги кипели. Оказалось, что бабка эта работает тут чуть ли не с младых лет, что пресекает всякое хамство и нам не позволит хамить ни ей, ни посетителям, что любит всё чистенькое, гладенькое… короче попалась нам какая-то аристократка.

Заинтересовался я её баснями, когда уловил животрепещущую для меня тему.

— ЕСЛИ ВАМ БУДУТ ДАВАТЬ ДЕНЬГИ, — орала наша громогласная, — ОБЯЗАТЕЛЬНО БЕРИТЕ. НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ СМЕЙТЕ ОТКАЗЫВАТЬ, А ТО НА ВАС МОГУТ ОБИДЕТЬСЯ И ДАЖЕ ПОЖАЛОВАТЬСЯ АДМИНИСТРАТОРУ, ЧТО ВЫ ВАШИМ ОТКАЗОМ ОСКОРБИЛИ ИХ.

Не в силах что-либо сказать, я только раскрыл рот. Очень, очень интересно!

К моей большой радости аристократка всё же закончила свои нравоучения и велела нам приходить в день открытия сезона в филармонию в середине октября.

— ПРИДЁТЕ НА ЧАС РАНЬШЕ ПОЛОЖЕННОГО ВРЕМЕНИ, — заголосила она мне в ухо, отчего у меня непроизвольно подогнулись колени, зыркнула ещё раз своими белками и, наконец-то, отпустила нас…

В общаге я поцапался с Владиком. И всё из-за полов. Полы мы мыли раз в две недели — так решили Рудик с Владиком. Я же вначале был за еженедельное мытье — сказывалась атмосфера, в которой я был воспитан. Дело в том, что моя родная сестра делала в доме влажную уборку если не каждый день, то уж через день обязательно, а всякое там вытирание пыли и т. п. было чуть ли не два раза в день. Можно сказать, у человека пунктик образовался на почве чистоты. И жить с такой сестрой под одной крышей — дело не из лёгких. И хотя у меня такого пунктика не было, когда я предложил убираться раз в неделю, то непременно думал, что меня тут же все высмеют и станут называть грязнулей. Какого же было моё удивление, когда в ответ на это на меня посыпались упрёки со стороны моих соседей.

— Мы что, в музее что ли? — говорил Владичка. — Убираться раз в неделю! Хватит и через две недели!

На том и порешили.

Сейчас после последней уборки две недели ещё не прошли, но полы были на редкость замызганными. И в ответ на мою просьбу вымыть их досрочно, Владик (а именно его была следующая очередь) разразился громкими протестами. Я, само собой, обиделся на него, хлопнул дверью и ушёл к Гале пить чай. Вот так, вроде бы из незначительных пустяков и строились наши с ним отношения в последнее время.

Рудик этого сейчас не замечал, теперь он ходил по общаге весь какой-то окрыленный от одной мысли, что его приняли на работу в филармонию, и теперь он хоть до изнеможения может каждый день слушать свои любимые этюды и сонаты. Я же не очень этому радовался, главным образом из-за зарплаты, которая была настолько мала, что я даже не буду здесь о ней упоминать. Все мои надежды были на чаевые, которые нельзя не брать. И, вообще, я пошёл на это только ради интереса.

Глядя на нас, Владик тоже решил заработать. И не из-за того, что у него появились финансовые проблемы (в этом семестре он был богаче нас с Рудиком вместе взятых), а из-за ещё одной характерной его черты.

Владик любил попугайничать. Сколько раз он сам говорил нам, что стоит ему пойти, допустим, с Лариской в город, то что бы та ни купила, Владик обязательно покупал то же самое. А потом у нас на окне долгое время лежали и, в конце концов, тухли никому не нужные продукты. Короче, если кто-то на что-то решался, то Владик немедленно начинал думать, что, оказывается, это что-то — жизненно-необходимая вещь, и удивлялся, как он, вообще, раньше мог без этого обходиться!

И вот сейчас побежал наш сосед в свой вояж. И вскоре до нас донеслась весть, что он нашёл работу в театре комедии и теперь громко назывался декоратором или монтажником сцены…

Наступил долгожданный день открытия сезона в филармонии. Среди прочего сброда петербургских студентов сидели мы с Рудиком и слушали последние наставления Прасковьи. Выяснилось, что, среди прочего, старушка оказалась вдобавок склеротичкой и маразматичкой. Забывая, что говорила минуту назад, она снова в сотый раз повторяла нам, как правильно обслуживать клиентов, пока не отвела нас на рабочие места. Нам достался гардероб на первом этаже, где одновременно могли работать два человека. Благодаря этому на нашем рабочем месте кроме меня и Рудика никого не было, чему мы с ним были очень рады. Единственным минусом было то, что наш гардероб был первым, бросающимся в глаза всем посетителям, из чего следовало, что недостатка в них мы испытывать явно не будем. Другие же гардеробы были или за многочисленными поворотами или на втором этаже.

Честно говоря, в первый раз я очень волновался, и было отчего. На открытие сезона давали какой-то потрясающий концерт (не для меня, конечно, потому что я в этом деле ничего не понимаю, зато Рудик был на грани экстаза). Короче, народу должно быть прорва.

И вот открыли дверь, и оттуда ломанулись весёлой толпой первые клиенты. Разумеется, почти все попёрлись к нам. Не забывая постоянно улыбаться и всем говорить «Пожалуйста», протягивая им номерки, я пытался сохранить внутреннее равновесие. А потерять его мне было очень легко, главным образом из-за того, что у меня уже начали болеть лицевые мышцы из-за постоянно растянутых губ.