Бабочка маркизы Помпадур

Итак, я не могу настолько переменить себя, чтобы лед, из которого я была сотворена, стал пламенем. И не могу отвратить внимание короля от других женщин… но я могу сама выбирать этих женщин.

Так безопасней…

Он устал от придворных дам?

Он желает искренности и невинности?

Я готова подарить их, зная, что весьма часто бок о бок с невинностью идут глупость и отсутствие опыта. А они – утомляют. Король будет возвращаться ко мне за тем, что дать способна лишь я. Но боюсь, мои враги получат новое оружие…»

Дописав письмо, Жанна пробежала по тексту глазами, отметив некоторые обороты – следовало обращать на них внимание в дальнейшем, в письмах, предназначенных для отправки. И, сложив лист, отправила его в огонь.

Пламя уничтожило послание, как уничтожало многие до того. Порой Жанне, прежде чем принять решение, требовалось пожаловаться на судьбу. Впрочем, минуты слабости проходили, и как виделось, не оставляя видимых следов.

Жанна улыбнулась своим отражениям.

Она молода. Красива.

Обаятельна.

Легка на смех и остра на язык.

Она – золотая бабочка.

Отцовскую брошь Жанна, повинуясь неосознанному страху, прятала, извлекая лишь когда оставалась наедине с собой. Годы не тронули бабочку, как не коснулись и самой Жанны-Антуанетты. Золотые крылья, яркие эмали… чудо, которое оживало при прикосновении.

Бабочка была теплой, но Жанна все равно согревала ее в ладонях прежде, чем посадить на грудь, и золотые крылья словно прикипали к коже. В зеркалах же бабочка бывала разной.

Жанна-Антуанетта не так давно заметила эту ее особенность.

Форма крыльев. Оттенки эмалей. Вот в том огромном зеркале, рожденном в Венеции, бабочка была светлой, почти белой. А в другом, старом, напротив, темнела. Синяя… красная… желтая… и ни одна не соответствует оригиналу.

Пожалуй, подобная непонятность случалась и с отражениями самой Жанны. Порой ей случалось удивляться тому, сколь разными бывали ее лица. И выбирать среди них нужное, подходящее сегодняшнему дню и настроению короля.

Однако всякий раз, возвращая лицо отражению, Жанна ощущала безумную усталость, некую опустошенность, справляться с которой не умела. Она проваливалась в сон, который длился долго и, по словам горничной, был страшен тем, что Жанна была похожа на покойницу.

Конечно, горничная сказала это лишь единожды и поняла, что о подобном следует молчать.

Жанне не нужны слухи…

Село с неприглядным названием Верхние Гольцы умирало. Некогда оно было крупным, в сотню домов, вытянувшихся вдоль двух параллельных улиц, которые выходили к кладбищу и автобусной остановке. За ней начиналось поле, по осени голое, с редкой порослью сухостоя. Серые коровники с провислыми спинами теснили друг друга, и старый трактор, навеки застывший на обочине развороченной дороги, был памятником этого места.

Дашка выбралась из машины, чтобы оглядеться. Любила она чувствовать места, пусть бы многие и считали это ее занятие блажью. Она вдыхала воздух, в котором отчетливо ощущались хвойные ноты. Позволяла сырости проникнуть сквозь куртейку. И не прятала руки в карманы.

Дашка направилась к старому зданию сельпо, ныне украшенному синей вывеской «Колокольчик». На двери и вправду висели китайские колокольчики, но звон их остался неуслышанным. Внутри было сумрачно и пусто. С потолка свисали липкие ленты, убрать которые, видимо, было лень.

На полках теснились бутылки. Лежали буханки сероватого, какого-то неприятного с виду хлеба, стояли короба с печеньем и конфетами. Урчал старенький холодильник, сберегая в искусственной мерзлоте пачки с пельменями и крабовыми палочками.

– Эй, – Дашка постучала по столу. – Есть тут кто?

Продавщица, женщина в меховой дохе, наброшенной поверх форменного халата, выплыла из подсобки.

– Здравствуйте, – сказала Дашка, решив быть приветливой. – Вы мне не поможете?

Женщине на вид было около сорока. Толстый слой пудры скрывал морщины, но придавал лицу неестественную гладкость, отчего кожа казалась латексной. У рыжих волос ее чернели непрокрашенные корни, а тушь на левом глазу размазалась.

– Чем? – она поставила на стол чашку и стряхнула в нее пепел.

– Вам случайно не знакома Карина Бражкина?

– Кто?

Вряд ли следовало рассчитывать на удачу.

– Карина Бражкина. Она жила здесь. Давно, – Дашка назвала адрес, добыть который получилось не сразу. – Девочка из неблагополучной семьи. Ее потом в приют отдали.

– И что?

– И ничего. Быть может, вы знаете кого-то, кто мог ее помнить? Школьный учитель, например…

– Эта скотина уже имени своего не помнит, – неожиданно дружелюбно отозвалась продавщица. – Ленка я. Знаю Кару. Вместе учились… шалава шалавой была.

Ленка вышла из-за прилавка и, перевернув табличку на «Закрыто», заперла дверь.

– Идем. Поболтаем. А то дубак тут редкостный…

В подсобке было теплее, в основном благодаря калориферу. На раскаленных алых спиралях его виднелись черные точки нагара, и пыль, попадая на них, сгорала, наполняя подсобку запахом жженых волос.

– Знаю, чего подумала. Что выгляжу старуха старухой, – Ленка развернула от стены стул и, подняв сложенное вчетверо одеяло, стряхнула мусор, перевернула другой, чистой, стороной кверху и велела: – Садись. Чая нет. Пробки выбивает, если кипятильник сунуть. Армен, скотина этакая, на проводку тратиться не желает. А жизнь тут нелегкая… пьют все. Зачем я вернулась? После школы-то в город дернула. За счастьем. Потом не знала, куда от этого счастья деваться. Мужик никудышный. Мамаша – мозгоклюйка. И сестрица такая же… все на моей шее сидели и еще поедом ели. Дескать, взяли голытьбу необразованную. Что толку с их образования, когда жрать нечего? На стройке я пахала… пахала и пахала, пока однажды не застала этого ирода с бабой. Мне, значит, нытье, что жрать нечего и в хате неубрано. А ей – цветы с шоколадом.

– Сволочи они, – поддержала беседу Дашка, думая об одной конкретной сволочи, которая никак не шла из головы. Недоговаривал чего-то друг Славка. И не зря он умолял Алинке ничего не рассказывать. Не о ее душевном спокойствии заботился.

А Дашка дура, что поддалась уговорам.

– А то… потом прибежал. Говорил, что сама виновата. Себя запустила. Выгляжу так, что нормального мужика воротит.

Дашка тоже так выглядит, по маминому мнению. Нет у Дашки времени на солярии и салоны, чтобы пилинг там, спа и маникюр с педикюром. Чтобы шпильки и походка от бедра, а юбка легкая летает, лаская прекрасные ноги… тьфу.

С такими пусть Славка развлекается. Привык небось. И оттого вчера, в кафешке, глядел на Дашку, будто на чудовище. Думал, что она всегда такая, при параде? Побегал бы он целый день на шпильках да по грязи, как порой приходится…

– И хорошо, что сказал, – Ленка достала сигареты. – А то простила бы… так – собрала манатки и ухайдокала к мамке. Пускай живут себе. Жалко только, что в хату их вбухалась немерено. Думала, гнездо семейное обустраиваю… ремонт. И стеночка… и уголок мягкий, кожаный.