Бабочка на асфальте

— У тебя измождённый вид, и морщины глубокие, а глаза остались прежними — глаза несгибаемого борца.

— Почему именно борца? — Спросил я своего подросшего сына. — Человек поступает сообразно со своей совестью. Если сподличаем, потеряем себя, нечем станет жить.

Это хуже, чем временные неприятности.

— Только неприятности твои не временные, а постоянные, — почему-то обиделся Лёня.

Работу я нашёл лишь спустя полтора года, а пока подрабатывал везде где мог.

Взяли меня в исследовательскую лабораторию НИИ строительства на должность младшего научного сотрудника с зарплатой недоучившегося студента. Но выбора не было, я настолько обнищал, что подумывал — а не продать ли мне свой будущий труп в анатомичку медицинского института. Говорят, — хорошо платят. В паспорте поставят штамп о продаже. Это не то же самое, что продать душу. Устроившись на работу, я мог, наконец, спокойно жить, расслабиться. Так нет же, ввязался в склоку — стал восстанавливать справедливость. Доказал в Управлении целесообразность внедрения в производство рацпредложения одного из сотрудников.

При этом пришлось идти против мнения заведующего сектором, который, боясь конкуренции, не давал ходу своему подчиненному. Долгое разбирательство окончилось увольнением зава. Рационализатор же, заняв его место, стал душить всякую инициативу в отделе. «Вот тебе и фокус, — недоумевал я, — разберись после этого: где здравый смысл, а где чувство справедливости». Ничего мне не оставалось как сидеть да помалкивать. Время от времени не выдерживал — огрызался. И не прекращал поисков — куда бы можно слинять из того НИИ, где борьба за справедливость, то есть за свободу, как я её понимал, опять привела к тому, что остался в одиночестве — один в поле воин.

Однако мой неудачный жизненный опыт не мешал представлять себя неким разбрасывающим удачу волшебником. Я ликовал, когда удавалось помочь, если не всему человечеству, то хоть кому-нибудь одному. Люблю сватать, чужую идиллию семейной жизни легче представить, чем свою. И что удивительно, пары, которые я свёл, так и не развелись. И ещё я люблю давать деньги взаймы — при этом чувствую себя миллионером. Это, конечно, смешно, но случались и серьёзные истории.

Сидим мы однажды с сыном в ортопедической мастерской, ждём своей очереди. На всю Москву одна детская ортопедическая мастерская, списки очередников составлялись с утра и только к вечеру у нас принимали заказ. Я разговорился с рядом сидящей пожилой женщиной. Лёнино плоскостопие по сравнению с подвёрнутой стопой девочки, с которой пришла та женщина — пустяк; ботинок девочке нужен был сложный, со специальными приспособлениями.

— Ваша внучка? — Спросил я соседку.

— Да нет. Чужой ребёнок, из детдома взяла.

— Усыновили? То есть, удочерили?

— Нет, просто беру на праздники, иногда на выходные. Потом опять отвожу. Мы ведь вдвоём с дочкой живём, её денег и моей зарплаты лифтёрши только и хватает что от получки до получки. В прошлом году дочка чуть не померла, врачи уже и лечить не стали. Посоветовали мне тогда раздать нищим у церкви сто рублей, это почти две моих зарплаты. Я и пошла, спросила у тамошних в церкви, кто из нищих самый бедный. Надо мной смеялись, «Наши нищие, — говорят, — богаче вас». Тогда купила я на эти деньги дорогих конфет и отправилась в детдом. Зашла в кабинет директорши, хотела спросить сколько детей у них, чтобы разделить всем поровну.

Мы вместе и поделили. А те конфеты, которых не хватило разложить на всех ребятишек, я попросила отдать тому ребёнку, к которому никто из родных не приходит. «Я вам приведу сейчас эту девочку, Полиной звать», — обрадовалась директорша. Она же рассказала мне, что мать этой девочки делала аборт в шесть месяцев беременности. Думала, если искусственные роды, выкидыш значит, мёртвый ребёнок, а оказался живой, вот только ножка повреждена. У матери той муж погиб, она осталась с полуторагодовалым мальчиком, а тут ещё эта беременность.

Недоношенного ребёночка сначала определили в дом малютки, потом перевели в сиротский дом. К другим детям кто-нибудь да приходит, хоть дальние родственники, а к этой никто. Девочка умная, но калека, дети издеваются над ней. А такого, чтобы специального для инвалидов, детского дома нет. Вот и стала я забирать сироту к нам домой. И дочка моя выздоровела.

Я смотрел на худенькую, молчаливую девочку с тонким интеллигентным лицом в не по росту длинном, застиранном байковом платье и пытался представить её родителей, отчаянье матери и горе родни погибшего отца. Я шёпотом попросил сына поиграть с Полиной, но та забилась в угол и смотрела оттуда как затравленный зверёк, которого только и научили что огрызаться. У меня в то время приятель работал в ЦИТО — институте травматологии и ортопедии, он обещал посмотреть девочку. Спустя несколько дней отправился я за ней в детдом. Только вошёл в вестибюль, бросились ко мне дети со всех сторон, окружили, кричат: «Папа! Папа!

Возьми меня! Возьми меня, папа!» Я стоял как столб и молчал. Дети стали кричать настойчивей, наверное, им показалось, что я выбираю кого взять. Действительно, неосознанно я заметил и предпочёл тех, которые стояли поодаль и обречёно молчали; знали, если и возьмут кого, то не их. В очереди, такие всегда оказываются последними, я из той же породы. Окажись мы впереди, будем чувствовать себя неловко. «Ну, что же ты, язык прикусил, — говорил я себе, — швыряй горстями радость вокруг. Возьми хотя бы того мальчика, что стоит у стенки и смотрит на тебя с восхищением, ни на что не надеясь. Позови его…» Появилась Полина, хромая девочка в высоком ботинке, над которой издевались не наученные доброте дети. Я выбрался из круга кричащей оравы, взял её за руку. «Это твой папа!?» — послышались приглушённые голоса. Полина шла за мной, не поднимая головы, она знала — я её приведу обратно.

В кабинете моего приятеля ортопеда, от изобилия внимания маститых дядей в белых халатах, девочка совсем потерялась. В ЦИТО трудно попасть на консультацию, приезжают со всего Союза, а тут в миг собрался консилиум. Смотрят и радуются, оказывается делов-то: сделать совсем несложную операцию стопы.

Три раза мы с Полиной ходили в институт ортопедии и всякий раз, когда возвращались в детдом, я покупал ей какую-нибудь мелочь вроде шоколадки или мороженного. В последний раз попросила: «Если можешь, купи мне большую шоколадку, и тогда она долго будет моей, а маленькую я быстро съем. У меня ничего своего нет, только приколка, — девочка показала на заколку-невидимку у неё в волосах. — .Платье, колготки — это всё общее, постирают и отдадут кому-нибудь другому, а мне опять достанется чужое».

Спустя несколько недель женщина, опекавшая Полину, звонила — рассказывала, что операция прошла хорошо, и вообще всё сложилось удивительно — хирург устроил девочку в интернат для детей с подобными заболеваниями. Это особенный интернат, родители тех детей работают за границей. Кормят там пять раз в день; даже клубнику дают.

Интересно, если бы мать знала, что дочка жива, наверное, забрала бы её.

Говорят, детдомовские дети страстно любят своих объявившихся родителей, какими бы они ни были. А если бы моя жена увидела сына? Начала бы отсуживать его у меня? Наверное, тогда же, отправив мне ребёнка, уехала в Ленинград и завела другую семью. Лёнечка не спрашивал о матери. Только когда мы 1-ого Мая или 7-го ноября гуляли по многолюдным, праздничным улицам, он крепко стискивал мою руку.

Потом дома, сидя со мной за холостяцким ужином, тяжело вздыхал. В доме не хватало женщины.

Сколько бы я ни говорил себе, что женщина меня интересует не столько как любовница, сколько мать для сына, в действительности случилось наоборот. Я не спал с поджарой, по-мужски деловой Викой, хоть та и обхаживала нас с сыном — приносила огромные пакеты с домашними пирожками, норовила починить Лёнечкины рубашки, заштопать носки. Говорила Вика неинтересные, общезначимые вещи, которые тут же гасили внимание и вызывали скуку. Я взвешивал «за» и «против». Рядом с ней не будет всплесков прозрения, но зато обзаведусь домом-крепостью. Только из этой крепости тут же захочется на волю. В присутствии обстоятельной, ухватистой Вики почему то возникало ощущение замкнутого пространства, пропадало ожидание чего-то необычного, когда за одной распахнутой дверью ждёшь вторую, третью и неизвестно будет ли конец ряду открываемых дверей. Мне не хватало в ней смятения души. Я предпочёл светлоглазую, немногословную Зою, за Зоиным умением слушать воображал живое участие и пытливость ума. Работая помощником гримёра в театре на Таганке, Зоя гордилась самым замечательным событием в своей жизни — однажды переспала с Высоцким. Я, как говорится, попал в хорошую компанию. Будучи человеком традиционным, считал, что если мы спим вместе, то и жить должны под одной крышей — одна судьба на двоих.

Всё бы хорошо, вот только кандидатура инженера со скромным окладом не воодушевляла мою подругу на совместную, то есть семейную жизнь. Она прибегала ко мне один раз в неделю, когда Лёня был в школе. С пол-оборота включались в любовные утехи без планов на будущее и взаимных обязательств. Когда Зоя одевалась, собираясь уходить, у меня щемило сердце, а звук застёгиваемой молнии на юбке повергал в горестное недоумение. Уловив моё настроение, она спрашивала:

«Ну и что ты предлагаешь делать? Жить втроём в одной комнате?» Однажды спохватилась: «Кстати, а как твой суд?» Зоя имела ввиду дело, которое тянулось уже два года.