Бабочка на асфальте

Как — то я чистил картошку на кухне, одна из безумных старух, шаркая передо мной туда и обратно, приговаривала: «Хулиган, спекулянт, бандит, тюрьма по тебе плачет». Не вытерпел — наставил на неё нож. Та завопила диким голосом: «Спасите!

Режут! Убивают!» В качестве свидетеля нашла знакомую, которая в отличие от нее, была сумасшедшей без справки и потому могла давать свидетельские показания. Меня обвинили в покушении на убийство — чуть было не прирезал свою жертву. Несколько раз вызывали в милицию, расспрашивали каким образом и за кем я гонялся с ножом.

Всякий раз повторял слово в слово как было дело: «чистил на кухне картошку, ни за кем не гонялся и никого не хотел зарезать». «Так уж и не хотел» — усомнился милиционер. Судя по всему, он мне сочувствовал, но, будучи должностным лицом, своё отношение не выказывал.

— А в последний раз, — рассказывал я Зое, — чуть ли не втолкнули меня в крошечную комнату с зарешеченным окном и заперли дверь на ключ. В той четырёхметровой кладовке сидела маленькая усохшая женщина с острым костистым подбородком — лицо жёсткое, птичье, ручки похожи на перепончатые лапки. Она вцепилась в меня взглядом — смотрела в упор, не мигая. Я догадался: дама — психиатр, а я на сеансе соответствующего освидетельствования. Согласись, трудно сохранить спокойствие в такой обстановке.

— Ужас! — Возмутилась Зоя, — я бы не выдержала.

— Хорошо у меня была книжка с собой и не какая-нибудь — о буддизме; как никогда нужно было расслабиться и уйти в нирвану. Моя сокамерница заёрзала, через несколько минут заскучала, какой ей резон смотреть на читающего человека. Потом стала проявлять беспокойство. Когда милиционер открыл дверь, у неё был вид, словно, не я, а она проходила психиатрическое освидетельствование.

— И какое же она дала заключение? — смеялась Зоя.

— «Сверхнормальный!» — Слышала о таком диагнозе?

— Скажи, сколько можно мучиться в этой квартире? Не легче ли заработать деньги и купить кооперативную? Молчишь. О семье думать надо, а ты в облаках витаешь.

Уже целый год изучаешь религию китайцев. Ну, и что тебе прибавило это знание?

— Положим, не год, полгода, но не в этом дело. Знаешь, у меня ещё в детстве было такое чувство, словно, кто-то позвал меня, и я должен узнать что-то самое главное, и тогда всё будет по справедливости. Мне всегда казалось — я за всё в ответе. Помню, в школе, нашкодит кто-нибудь, и учительница спрашивает в классе:

«Кто это сделал?» Все молчат, а меня так и подмывает встать и сказать: «Это я, я во всём виноват». Раньше мечтал осчастливить человечество изобретением вечного двигателя, теперь понимаю — куда как важней отыскать некую равнодействующую в мире — чтобы обходиться без войн и страданий. Я не первый мучаюсь сознанием бессилия человеческого разума.

— Знаешь анекдот про Рабиновича? — усмехнулась Зоя.

— Их много…

— Так вот, написал Рабинович письмо в ЦК, просил официального разрешения иметь две жены. «Зачем? — удивились там. — Зачем вам две жены, вы ведь уже не молодой человек». На что тот отвечает: «Первой я скажу, что пошёл ко второй, второй, что пошёл к первой, а сам отправлюсь в библиотеку и буду читать, читать». Про тебя анекдот, и фамилия совпадает.

— Увы, Рабинович — трагический персонаж анекдотов. Есть ещё анекдот, этот уж точно про меня. Так вот, хоронят Рабиновича, навстречу идёт Абрамович. Абрамович спрашивает: «-Что здесь происходит?» Рабинович отвечает: «-Ты что не видишь — меня хоронят». «-Так ты же живой!» «-Кому это надо» — сокрушается Рабинович.

— С твоим образованием другие давно в начальниках ходят, — сердится Зоя. — Где-то нужно смолчать, где-то стерпеть, а ты — что думаешь, то и говоришь.

Нельзя так жить.

— Как могу, так и живу.

— Это не серьёзно. И не серьёзно твоё предложение разгородить комнату. Не обижайся, но все люди разные, то, что достаточно тебе, не устраивает меня. Зачем тебе жениться, сидел бы в монастыре и книжки читал.

— Я уже думал об этом. Во-первых, нужно вырастить сына, во-вторых, тамошнее начальство покруче будет. Смирение и послушание — основа монастырского устава.

— Я понимаю, но ведь и меня понять можно, не на твою же зарплату детей рожать.

Не перспективный ты, у тебя ничего нет, и не будет. Чтобы иметь деньги нужно их любить.

— Пока нет перспективного, спишь со мной.

— Ты же знаешь, мне хорошо с тобой. Вот только вместо того чтобы бороться за место под солнцем, в нирване пребываешь.

— Нирвану проехали, буддизм — религия без Бога. Для того, чтобы понять себя и всё, что вокруг — необходим личный диалог с Богом.

— Так и будешь за книжками сидеть. А дальше что?

— Дальше? Дальше — то же, что и у всех…

— Все по-настоящему живут, куда-то ездят, что-то смотрят, покупают красивые вещи.

Проводил я в тот вечер Зою до метро, вместе спустились в вестибюль. Потом смотрел, как она ступила на экскалатор и стала укорачиваться, сначала исчезли ноги, потом серая беличья шубка, голова обернулась ко мне с лёгкой улыбкой и тоже уплыла вниз.

Плохо мне. Отстаивая своё право быть самим собой, я всякий раз оказываюсь в одиночестве. Временами кажущаяся взаимность не спасает, но без Зои было бы ещё хуже. «Зачем человек мается иллюзией единения душ»? — думал я, шагая по улице к своему переулку. Было темно, холодно, шёл мокрый снег. — Единения не бывает, каждый сам по себе. Окажись я с Зоей под одной крышей, невольно стал бы угождать ей, и потерял бы чувство цельности. Одиночество помогает сохранить независимость, не нужно ни с кем соревноваться в удаче, идти на компромисс. Но не могут же отношения людей быть случайностью, химерой.

Ничего не предвещало перемен в наших отношениях, как вдруг, Зоя позвонила и сказала, что у неё умер отец, мать просит меня прийти. Пошёл, конечно, мало ли какая помощь понадобится. Похороны с отпеванием в церкви, венками из парафиновых цветов на еловых ветках особенного впечатления не произвели. Пропустил мимо ушей и речи представителей профсоюзного комитета завода, где покойный работал жестянщиком. Вот только, однополчанин умершего плакал навзрыд. Судя по всему, для него это была большая беда, чем для всех остальных, даже для жены. Вдова с замкнутым суровым лицом помыкала мужем; Зоя рассказывала: слабохарактерный отец никогда ей не перечил.

На поминках были только родственники — сестры матери со взрослыми детьми и внуками. Все приехали из родной деревни Калязино, что в ста километрах от Москвы. Сёстры работали на фабрике нейлоновых плащей и прихватили свою продукцию в качестве подарка столичной родне. На вешалке в коридоре пузырились синие и коричневые плащи «болонья». По прищуру моёй предполагаемой тёщи — её холодные, острые, стального цвета глаза накалывали как букашку, — я понял свою роль.

Во-первых, свидетельствую перед роднёй, что тридцатипятилетняя Зоя не хуже других — у неё есть жених. Во-вторых, мне следует занять освободившееся место подкаблучника.