Багаж

История гласит: все обошлось. Йозеф молча лег к ней в кровать, и она села на него верхом и ждала, когда он управится. Йозеф, отец ее детей, она останется с ним до самой своей смерти, и, чего она еще не знала, продлится это не так много времени.

Но он не был на поле битвы. То было не поле, а горы. Его битвы происходили в горах. Там они рыли себе пещеры, в Италии. Они жили в горах как в домах. Там они оборудовали себе столы, лавки, нары. Занавески — на случай, если кто-то хотел побыть один, сам с собой. Мог их задернуть. И все равно эти пещеры были как разверстые пасти глубоких закопченных каминов. И постоянно царил шум. И всякие гадости в разговорах, которые действовали ему на нервы, Йозеф никогда в них не участвовал, никогда их не вел, и дома тоже.

Он заработал денег, в поле, в горах. Чем и как, он не сказал. Он выложил перед Марией на кухонный стол пачку банкнот. Деньги были завернуты в трусы.

Он истосковался по горячей воде и по мылу, только после этого, мол, он ляжет к своей жене. Мария расстелила на кухонный пол полотенце, и он на него встал. Сперва он растерся с горячей водой, Мария потерла ему спину, потом он остриг себе ногти на ногах и на руках и отшлифовал их пилкой, потом побрился, намылился второй раз и снова побрился. Волосы у него были свежеподстрижены, специально для отпуска, ну, хотя бы это функционировало на войне. Это и еще кое-какие вещи. Йозеф неожиданно разговорился. Но лишь ненадолго. Как будто кран с водой открыли, а потом снова закрутили. Он накинул полотенце себе на плечи и голый и босой пошел вниз к источнику и уселся там в бетонную ванну. На день Всех Святых, 1 ноября, выпал снег и на некоторых местах еще остался лежать. Но холод всегда был ему нипочем.

В кровати, под боком у жены, Йозефу тяжело давалось не думать о тех двух мужчинах из деревни, убитых на войне, он только сейчас от Марии узнал об их гибели, а также о двух следующих. Он и остальные деревенские тогда попали в разные части, кто куда, их разлучили уже на следующий день после того, как они вышли из деревни. Их шляпы пережили их головы. Значит, уже четверых деревенских не было на свете.

И тело его оставалось холодным. Как будто в нем до самой серединки не было ничего теплого, как будто даже в сердце его кровь оставалась холодной. Он остался жив, и за это его мучила совесть. Он сказал об этом. А больше не сказал о войне ничего.

— При чем здесь ты? — спросила она.

— Будь на то моя воля, войны бы не было, — сказал он. — Но вся деревня, я знаю, считает меня виноватым в том, что я живой.

— С чего ты взял? — спросила она. — Мне бы и в голову никогда не пришло так думать.

— Мы на фронте это обсуждали, — ответил он. И потом добавил: — Еще посмотрим, выживу ли я. Ты права. Мне нечего стыдиться, пока не подвели черту под счетом.

На это ей нечего было сказать.

— А почему ты говоришь «на фронте», а не «на войне»? — спросила она, сама не зная зачем. На самом деле она и сама не видела никакой разницы.

— Ну, так они там наверху придумали, — сказал он. — Еще говорят «пал в бою», как будто гибель от пули означает, что человек просто шел и упал. Что-то я не видел, чтобы человек шел себе и ни с того ни с сего упал.

Он мог бы много рассказать о том, как погибают на войне. Там и речи не было о простом падении. И кто только додумался до такой глупости! Это опять же походило на то, будто открыли кран с водой. Вот только что человек стоял, а потом упал. Глупость какая. Когда идет стрельба, ты в основном лежишь, и если в кого попадает пуля, тот так и остается лежать. И вот кран с водой уже снова завернули. Мария не привыкла к таким речевым залпам у мужа. И это ее встревожило. Для нее это было верным признаком того, что он стал другим. Она боялась, как бы в нем не возникло и других перемен.

Она думала, будто это его чувство вины повинно в том, что его тело остается таким холодным. Она прижималась к нему, растирала его спину, облегала его сзади всеми своими изгибами.

— Я никак не могу тебя согреть, — сказала она.

— А я не мерзну, — ответил он.

Если хоть раз видел своими глазами это безумие. Если хоть раз видел лазарет. А ведь каждому хотелось в лазарет. Всем почему-то казалось: там стоят кровати, застеленные свежим бельем. И там есть ванна для мытья. Ванна для мытья! И душистое мыло. Душистое мыло! Но стоило кому-то попасть туда хоть раз, как он предпочитал вернуться обратно на фронт. По сравнению с лазаретом куда уютнее было в их пещерах, пронизанных сквозняками. Стоило только раз понюхать вонь лазарета. Стоило только раз увидеть там руки и ноги. Которые лежали там повсюду. Как будто их кто-то забыл. Они просто валялись кругом. И многие другие вещи валялись.

— Что там валялось повсюду? — спросила она.

— Тебе лучше не знать, — сказал он.

— Тогда давай лучше не будем говорить об этом, — предложила она.

— Да, лучше не будем, — согласился он.

Они молчали. Как будто больше не находилось ничего другого, о чем можно было бы поговорить. Он даже ни разу не спросил про детей. И если хорошенько подумать, он ведь на них даже не взглянул ни разу.

Она сказала:

— У детей все хорошо.

Как будто он спросил об этом.

— Да, — ответил он.

Лоренц подал ему руку, словно постороннему человеку. Генрих сделал все так же, как Лоренц. Только Вальтер и Катарина бросились к отцу и обняли его. Катарина хотела немедленно сыграть с ним в веревочку. Она нанизала на пальцы бечевку, связанную в кольцо, и предложила ему отнять шнурок, не стаскивая его с пальцев. Мария подсказала ему, за какое место нужно потянуть, чтобы веревочка выскользнула наружу, и он сделал это. Еще даже не успев снять с плеч вещмешок и не войдя в комнату.

— Отрезанные части тел, — сказал он.

— Лучше не надо об этом, — попросила она.

Но он продолжал говорить, а сам все еще был холодный, только постепенно согревались ладони, которые он всунул ей между ног, поглаживая волосы у нее на лобке.

— А раненые… однажды вечером они затянули хором песню… только представь себе… у каждого чего-то не хватало… у кого-то половины челюсти… но он еще мог петь…

И даже тому хотелось снова на фронт.

— А ты-то как очутился в том лазарете, какими судьбами? — удивилась она. — Ведь ты же не был ранен, ведь нет?

Он сказал, что из-за температуры. Она поднялась из-за воспаленного зуба, который у него еще до войны болел. А на фронте все воспаляется быстрее. Бывает, люди и от царапины умирают. Причем скоропостижно. Если ничего не предпринять, умрешь быстрее, чем думаешь. Вот был бы стыд и позор — умереть на войне от зубной боли. Вся деревня бы над ним смеялась.

— Зуб тебе вырвали? — спросила она.

— Да, — сказал он. — Завтра покажу.

— Что, прямо передний?

— Нет, который дальше, в глубине.

— А они это умеют, в лазарете-то?

— Еще как умеют, — сказал он.

Там вообще, дескать, самые лучшие врачи. Там, где он, всегда все самое лучшее. Лучшие солдаты, лучшие парикмахеры, лучшие зубодеры. Он был в войсках горной пехоты. Самое элитное, дескать, подразделение. Лучшего просто не бывает. Это и сам кайзер говорит.

— О нас еще долго будут ходить легенды, — заверил он.

Потом он заснул. На полуслове. Мария тоже вскоре заснула. Среди ночи они проснулись оба одновременно. И между ними опять все было так, как будто не было никакой войны. И как будто не было никакого человека из Ганновера. Мария сказала, что так хорошо ей еще никогда не было. Он сказал, что ему тоже. Уром они переспали еще раз.