Багаж

— Она? Что ты имеешь в виду?

— Она! — повторил Йозеф, строго, приказным тоном, которому научился в последнее время.

— Ты имеешь в виду Марию? — воскликнул бургомистр. — Чтоб Мария? Со своей стороны? — И сыграл так хорошо, что и сам натурально возмутился: — Что это с тобой случилось на фронте, Йозеф? Боже мой! Что с людьми делает война! Ты что, забыл, какая у тебя жена? Йозеф! Я всегда мог бы тебе сказать, да я и говорил тебе перед твоим отъездом: чего мне за ней присматривать? Не нуждается она ни в каком присмотре. Я могу пригодиться как защитник, но не как смотритель. Никому не придется за Марией присматривать. Разве что кому взбредет в голову к ней подкатиться. Тогда я понадоблюсь. Но кто же на это решится. Кому захочется связываться со мной. А на Марию ты можешь положиться на все сто процентов. Вот до чего дело дошло: я знаю твою жену лучше, чем ты сам? Йозеф!

Йозеф кивнул и успокоился. В следующий отпуск с фронта уже, пожалуй, не будет спрашивать. Если выпадут ему еще отпуска. А скорее всего и не выпадут. Какие еще отпуска, откуда им взяться. Снег, лавины, холода — пожалуй, враги пострашнее, чем эти поедатели каштанов итальяшки. Да и пуля неприятеля догонит, даже если и шальная.

Когда бургомистр остался с Марией один, с глазу на глаз, он ее похвалил. Как она справляется с семьей, воспитывает детей, дом в чистоте содержит. Себя саму блюдет. Он провел пальцем по краешку полки, поднес палец к ее глазам и воскликнул:

— Ничего! Ни пылинки!

Она на это только улыбнулась. Он не знал ни одной женщины, чтоб так красиво могла улыбаться. А главное — он не знал ни одной женщины, чтобы так красиво могла сидеть. И хотя все в ней было на виду, когда она сидела — особенно явственно ее тугая грудь, потому что сидела она прямо, прогнувшись в спине; ее округлые бедра, потому что сидя они были еще круглее; ее чистая шея, длинная шея, потому что голову она несла высоко, — хотя все это было так, хотя это должно было, вообще-то, приводить в безумие саму природу мужчины и обрекать его на потерю всякой осторожности, его это трогало, и он думал: все-таки лучше оставлю ее в покое. Когда она сидела, он жалел ее куда сильнее, чем вожделел. Эта кухня, все такое маленькое и тесное, но такое ухоженное до последней мелочи, почти нарядное — Мария не переносит вокруг себя ничего уродливого. Да, в голову бургомистру могла прийти даже такая мысль: смог же Господь Бог сотворить такое! И он догадывался, что Господь Бог сделал это не для того, чтобы он ее лапал. Должно быть, Мария попала в эту деревню по какому-то недоразумению, по ошибке. Один раз в своей жизни бургомистр был в далекой столице, в Вене — вот там Мария оказалась бы на своем месте. Когда она вставала с табурета и ходила по кухне туда и сюда, благочестивые его мысли испарялись, и он таращился на ее зад, как он двигался, чуть вздрагивая всякий раз, когда она опускала ногу на пол.

Еще в тот же день, когда Йозеф снова ушел на войну, бургомистр опять очутился у ее порога. Несмотря на снег с дождем и на сильный ветер он поднялся в гору. Дети были в школе. Он снял свои подкованные башмаки. В носках прошел в кухню, поставил варить кофе, который сам же и принес, чистый молотый кофе, и они вместе ели пирог, испеченный его женой.

— Я ваш благодетель, — заявил он. — Я обещал это Йозефу. А когда я обещаю, я слово держу. Но! Ни один человек в наше время не защищен от опасности, ни один, говорю тебе, ни я, ни твой Йозеф, а твой Йозеф, скажу я тебе, Мария, он славный, но не такой уж он неуязвимый, как хотелось бы, и будь я сволочь, я мог бы хоть сейчас, не сходя с места, донести на него, и он предстал бы перед военным судом и был расстрелян, но кто ж такое сделает, вот в чем вопрос, Мария, кто на такое пойдет, кто угодно, только не я, ваш благодетель.

Все это бургомистр произнес ровно, по линеечке, не выделив ни одного словечка, даже на слове «расстрелян» не споткнулся, и только в конце его речь дошла до точки. Мария поцеловала его руку.

— Не этого я хочу, — сказал он. — В конце концов, все, что я приношу, исходит от сердца. Тебе и детям. Это дело доброй воли. С Йозефом на этот счет никакой договоренности не было. Это уж точно исходит прямо из сердца. И тут гражданский поцелуй неуместен.

— Такого слова я не знаю, — сказала она и встала, что должно было послужить знаком.

— Я тебе это объясню в другой раз, — сказал он и встал вплотную к ней.

— Не надо, я не хочу, — сказала она.

Он задрал ее рукава вверх и всунул ладони в ее голые подмышки, надавил на блузку вниз и попытался дотянуться до ее груди. Но проймы рукавов были вырезаны тесно, он ругался и пытался просунуть руки. Она отпихивала его, он притянул ее к себе. Она старалась не упасть. Она боялась, что именно это и было его намерением. Чтобы потом свалиться на нее сверху. Он проехал коленом у нее между ног и задрал юбку. Она не могла высвободиться, его руки внутри ее собственных рукавов крепко ее удерживали. Она отбивалась, впала в панику, ударила его по горлу. Тогда он отпустил ее и стал хватать ртом воздух.

Он стал извиняться. Если она даст ему, только разок, тогда он оставит ее в покое и больше не будет приставать. В этом он может поклясться. В такие времена, как сейчас, это же не имеет никакого значения, если она разок ему даст, это же ничего не значит. Никто в целом мире, ни в небе, ни на земле, в эти времена не заглядывает в такую деревню, как эта, в самом конце долины, на краю света. И неужели она думает, что Йозеф там, в итальянских горах себе во всем отказывает? Туда же им в горы привозят шлюх грузовиками. Шлюхи со всего света, даже из Африки. Черные женщины, здешний мужик против этого никак не устоит. В войну все позволено. Это каждый знает. Йозеф ее в этом никогда не упрекнул бы. Даже если бы узнал. Но он не узнает. Никогда. Всего один разок! Один-единственный! После войны все будет по-другому. Война все спишет, как будто и не было никогда. Любой, самый последний солдат будет рад, если война спишет все, что он там делал.

— Я хочу только того же, что ты давала тому, из Ганновера, Мария. Больше ничего. Один разок, Мария! Только один!

Она вырвалась, убежала в спальню и подставила стул спинкой под ручку двери так, чтобы ручка не нажималась. Никаких ключей в доме «багажа» не водилось. Сперва он ломился, стучался. Потом отступил.

Когда дети вернулись из школы и все вместе пообедали, она отослала Катарину, Вальтера и Генриха наружу управляться по хозяйству и каждому задала работу — в хлеву, в сарае, с коровами, с козой. А Лоренца увела с собой в спальню и закрыла за собой дверь.

— Лоренц, — сказала она, — тебе придется за меня постоять. Этот пристает ко мне. Не спрашивай, чего ему от меня надо. Сам, небось, знаешь.

Кого она имела в виду, он тоже не спрашивал. Они сидели рядом на кровати, мать и сын. Лоренц громко пыхтел от ярости. Желваки играли у него на челюсти. Это было видно даже в слабом свете крохотного оконца. После паузы Мария сказала, что представляет дело так: когда он явится, все дети должны сидеть в кухне, пока он не уйдет, даже если он останется на всю ночь. Лоренц должен занять то место, на которое обычно садится бургомистр, и не вставать, даже если тот попросит его убраться.

— А когда мы в школе? — спросил Лоренц.

— А если ты какое-то время не походишь в школу? — спросила Мария.

— Это можно устроить, — сказал Лоренц. — Буду учиться дома.

— Я тебе помогу, — сказала Мария.

Когда вечером они опять все вместе сидели за столом — Генрих, Катарина, Лоренц и Вальтер, — она сказала:

— Сейчас Лоренц вам кое-что объяснит.

И Лоренц рассказал своим братьям и сестре то, что знал от матери, ничего не приукрашивая, ничего не преуменьшая, но и не преувеличивая.

Катарина сказала:

— Я пойду вниз и скажу его жене, она ко мне добра.

Лоренц сказал:

— Если ты это сделаешь, она больше не будет к тебе добра.

Генрих только вобрал голову в плечи. А Вальтер переводил взгляд с одного на другого и старался все запомнить. Собака и кошка сидели тут же, и казалось, что они тоже все понимают.

Во-первых: когда и где кончается «багаж»? Принадлежу ли я все еще к нему? А мои дети еще входят в его состав или уже нет? А мой муж? Во-вторых: а как у «багажа» обстояли дела со смехом, весельем и радостью?