Багаж

— Ты говоришь как безмозглый, — прикрикнул на него бургомистр. Дрожь Лоренца пришлась ему по вкусу. — Может, она прилегла? Может, мне взглянуть? Куда-то, говоришь, она вышла чего-то там посмотреть? Так. Ага. А что ты сделаешь, если я тоже пойду посмотреть? Если я пойду в спальню и гляну? Что, ты меня тогда пристрелишь? Но для этого тебе надо будет как следует прицелиться. Если ты не попадешь прямо в сердце, это будет просто безобразие, ведь ты меня не застрелишь.

Ружье упало на пол. Лоренц всхлипнул и выбежал на улицу, в снег. А на ногах у него были только домашние опорки. Он побежал вниз к источнику. Потом вернулся и спрятался в хлеву, замерз там и потихоньку позвал собаку, но ее нигде не было, и он ждал, пока Катарина и Генрих вернутся из школы, тут и собака нашлась, а бургомистр уже ушел.

Вечером Лоренц доложил матери и остальным, как было дело. Ничего не приукрасил и не приврал. Он сознался, что струсил, убежал, что сожалеет об этом и что впредь такое больше не повторится. Мария на это ничего не сказала, но на следующее утро велела детям остаться дома, с ней.

— Не надо вам больше ходить в школу, — сказала она. — Вообще не надо, пока не кончится война. Всему, чему вас учат в школе, я и сама вас научу. Сидеть дома за нашим столом куда уютнее, чем в школе, а когда вам уютно, вы быстрее всему научитесь. Так уж оно есть. А считать вас научит Лоренц. Он это умеет не хуже учителя.

И, мол, пусть Катарина не возражает, что это запрещено. В войну все разрешено. В том числе прогуливать школу.

И Катарина ничего не возразила.

Когда моя тетя Катэ начала наконец рассказывать про «багаж», она уже стояла на краю могилы, и смерть уже махала ей ручкой. Именно так она об этом и говорила.

— Она уже тут стоит, неподалеку, — слова выходили из ее лица так, что губы едва шевелились. Лицо было как из пергамента, я сидела напротив нее в маленькой кухне в южно-тирольском поселке, и мне мерещилось, что позади нее кто-то стоит; этот кто-то за нее и говорит, а она ему дает лишь взаймы свое лицо. — Смерть уже тут, — говорила она, — стоит в паре метров от меня, одна нога перед другой, слегка наклонившись вперед, скелет такой, обернулась ко мне и машет: давай, мол, пора уходить.

Ей было уже далеко за девяносто. Остроносая женщина с ладными, все еще хорошей формы конечностями, на руках еще были заметны мускулы. Женщина, которая все еще работала как мужик и не думала о женщине в себе. Это было выражение моей матери: «Катарина, все-таки подумай хоть раз о женщине в себе!»

После этого я тоже пыталась подумать о женщине во мне, но у меня ничего не получалось, мне было только двенадцать лет, когда я услышала это выражение.

После смерти моих деда и бабки забота о братьях и сестрах легла на Катарину: Лоренц, Генрих и Вальтер, да еще Грете, Ирма и Зепп, которые добавились после войны, и ей приходилось готовить каждый день из того, что было, и следить за тем, чтобы все были сыты. А ведь ей еще и восемнадцати не исполнилось.

Когда Лоренца и Генриха взяли под арест за браконьерство, она хотела обеспечить им алиби.

— Клянусь Богом Всевышним на небе и святой Катариной, а также спасением моей души и спасением душ моих братьев и сестер, что Лоренц и Генрих весь тот день просидели со мной дома!

Но это не помогло. Кто же ей поверит. Кто же подумает, что она верит в Бога Всевышнего на небе или в свою святую Катарину, а тем более в спасение души, тем более в собственное. Их заперли в каталажку, Лоренцу было семнадцать, Генриху девятнадцать. А каталажкой был подвал в доме бургомистра.

Была опасность, что Лоренца упекут в тюрьму. Бургомистр перед жандармами назвал его подстрекателем.

— Вот этот, — сказал он. — Прирожденный преступник.

Катарина умоляла Генриха, чтобы он взял вину на себя, на одного себя, всю вину. Она говорила ему: Лоренц любит свободу так сильно, ему без нее нельзя, в тюремной камере он не выживет. Генрих ее послушался, во всем сознался и клялся, что ходил на охоту один.

Позднее Катэ будет внушать моей матери, Грете, чтобы не давала спуску мужчинам, а лучше всего обходила бы их стороной.

Вот такой станет Катарина. Вот такой была моя тетя Катэ.

В тот день, а было начало декабря — четвертое или пятое декабря 1914 года, тетя Катэ говорила, что дело было за день или накануне святого Николая, — дети снова оставались дома.

И хорошо, что они были при матери. Катарина, Лоренц и Вальтер увидели, как бургомистр поднимается к ним вверх по заснеженной горе. Генрих был в хлеву, задавал корм коровам и козе. Он тоже заметил бургомистра. Он бросил вилы, собаку оставил в хлеву и запер там, а сам побежал к дом. В кухне примкнул к своим собратьям и к матери.

Стояла тишина. Они дышали на оконные стекла, покрытые морозным узором, и увидели сквозь проталины на стеклах, что бургомистр остановился, не доходя до их дома. Как будто раздумывал. Поднял голову и склонился ухом, как будто прислушивался. Как будто вынюхивал что-то. За спиной у него висел рюкзак. На белом снежном фоне он походил на черную вертикальную глыбу. И вдруг он исчез. Они не видели, чтоб он уходил — ни в лес наверх, ни вниз в деревню. А просто исчез — и все, как по волшебству. Как будто это черное пятно кто-то стер с белизны снега. И словно с неба свалился — он тут же очутился посреди их кухни. В шерстяных носках. От него пахло отварной картошкой. Может, то был запах носков.

Вышло совсем не так, как это представляла себе Мария. Она-то думала, он тут же повернется и уйдет, завидев всех детей вокруг нее. Что он хотя бы детей постесняется.

Но он заорал на детей:

— Вы что, не знаете, что вас арестуют? В нашей стране посещение школы обязательно. А я здесь законный представитель кайзера! Я пришел, чтобы проконтролировать…

И чтобы они немедленно, сейчас же исчезли. Ходил по кухне туда и сюда в своих носках. Размахивал руками. Что он, возможно, так уж и быть, не заявит на них, но только в том случае, если они немедленно исчезнут. Если в какой-то семье нарушают закон об обязательном школьном образовании, то будут приняты меры, тогда детей из этой семьи заберут. Таков закон. Автоматически заберут. Против этого и бургомистр будет бессилен. И пусть никто не думает, что во время войны больше не действуют никакие законы. Как раз в войну-то они и действуют в полную силу.

И всё с такой громкостью, что слышалось эхо, отраженное от гор.

— Именем закона, растуды вашу в бога небесного душу!

Он принялся толкать и пинать детей, Катарина упала на бок. Вальтера он схватил за волосы и трепал из стороны в сторону. Генриха он ударил костяшками пальцев в голову дважды — в правое ухо, в левое, а потом залепил ему подзатыльник. Только Лоренца не посмел тронуть.

Дети выбежали из дома, похватав свои зимние вещи и надевая их на бегу, школьную сумку успела взять только Катарина, Лоренц и Генрих бежали с развязанными шнурками, Вальтер за ними вдогонку.

Мария забилась в угол за стол и выставила перед собой подушку, она бы с удовольствием взяла в руки что-нибудь увесистое, подсвечник, например, выточенный из тяжелой буковой древесины, но не посмела, опасаясь, что это разъярит его еще пуще и он вырвет этот предмет у нее из рук и ее же им и убьет.

— Так, а теперь, — рявкнул бургомистр и опрокинул первый стул. — А теперь займемся тобой, дамочка!

Моя тетя Катэ рассказывала мне, что произошло потом:

— Мы бежали — Генрих, я, держа Вальтера за руку, а потом Лоренц остановился, снежные стены по сторонам дорожки были выше него. Я ему крикнула: идем, Лоренц, а не то он на нас донесет, и нас у мамы заберут. Я тогда в это верила. Такое ведь часто говорилось. О нас говорилось. В деревне-то многие, не все, но некоторые думали про нас: вот, мол, этот «багаж» там, наверху, они там полудикие; думали-то, пожалуй, все, но некоторые говорили и вслух, мы же были почти что последние, у кого не было электричества и не была проведена в дом вода, только источник на улице, к которому нужно было еще спускаться на двадцать метров, и он к тому же нам и не принадлежал. Вот и говорили про нас: э, детей-то у них полно, к тому же отец замешан в темных делишках, не лучше ли было бы забрать у них детей, пусть бы из них хоть что-то приличное вышло. Но Лоренц ни в какую. Если хотите, бегите себе, кричит он нам — Генриху, мне и Вальтеру, — а он больше не побежит. Он убегать не станет. Повернулся и пошел назад. Пригнулся, руки в стороны расставил и отталкивался ими. А мы еще постояли. Я действительно боялась, признаюсь тебе, я даже не припомню, чтоб еще когда в моей жизни чего-нибудь так боялась. А Лоренц, про это мы в семье все знали, он способен был учинить что угодно, когда был в ярости. Я, может, Лоренца боялась еще больше, чем бургомистра. Мы так и стояли, пока не увидели Лоренца наверху, у источника, Генрих, я и Вальтер, все трое с непокрытой головой, это при минус десяти градусов, рукавичек на нас тоже не было, все осталось в кухне, так быстро мы сорвались из дома. Потом мы Лоренца уже не видели, потому что снег был такой высокий. Я сказала: идемте наверх, — и мы пошли за ним вслед. Но шли мы небыстро. Генрих тормозил. Он сказал, что Лоренц не хочет, чтобы мы там были при этом. При чем при этом он нас не хочет? — спросила я. Генрих остановился, а я, держа Вальтера за руку, пошла. Генрих мне крикнул: мол, оставь хотя бы Вальтера со мной. Мол, Вальтер слишком маленький. Слишком маленький для чего? И мы шли дальше. И тогда Генрих тоже все-таки поплелся за нами. И когда мы вошли в кухню, мы увидели Лоренца. С ружьем.