Багровый лепесток и белый

Не стоит строго судить ее: как правило, она коротает послеполуденные часы вторника совсем иначе; собственно говоря, так она проводит их впервые. Нет, правда! Видите ли, Уильям Рэкхэм уехал в Кардифф и до четверга не вернется, Агнес Рэкхэм занемогла. А, чем бездельничать, отчего бы не последить за ее горничной, Кларой, у которой сегодня как раз свободный вечер, и не посмотреть, что из этого выйдет?

И действительно, пока все выглядит так, что дело того стоило. Клара — женщина на редкость словоохотливая, по крайности, такова она в компании ирландской девушки, которую зовут (если Конфетка все верно расслышала) «Шнайд», — горничной, как и Клара, и одинаково с нею одетой. В чайной тихо, посетителей здесь всего пятеро — вокзал Паддингтон с его постоянно обретающими все большее совершенство чайными и кофейнями переманил к себе всех ее прежних завсегдатаев. На счастье Конфетки, которой мало что удалось бы расслышать сквозь гомон вокзальной толпы и звяканье посуды, Клара и Шнайд сходятся на том, что здесь гораздо уютнее, — ни тебе дурно пахнущих иностранцев, ни детей. Конфетка медленно, маленькими глоточками пьет чай, вглядывается время от времени в появляющиеся на его поверхности миниатюрные отражения Клары и Шнайд, и в уши ее вливается поток сплетен и роптаний.

И вот что она узнает: Уильям Рэкхэм — отвратительный тип, тиран. Прежде он в домашние дела не мешался, теперь же вялая длань, которой он сжимал бразды правления, сменилась железным кулаком. Когда-то он едва осмеливался взглянуть служанке в лицо, теперь же просто «смотрит сквозь тебя». А на прошлой неделе произнес целую речь насчет того, что другой человек, такой же богатый, как он, мог бы в единый миг обзавестись прислугой поимпозантнее, а вот ему это и в голову не приходит, потому что он-то знает, как усердно трудятся его служанки, отрабатывая положенное им жалование. Разумеется, теперь вся прислуга в ужасе.

Однако Уильям Рэкхэм это еще не худший из господ — нет, особую ненависть вызывает у Клары ее хозяйка, коварная, двуличная тварь, которая сегодня притворяется больной и слабой, но лишь для того, чтобы назавтра посильнее перепугать никакой беды не ждущую прислугу внезапной вспышкой злобы и непомерными требованиями.

— Я уж думала в прошлом декабре, что она того и гляди помрет, — жалуется Клара. — А теперь мне кажется, что это я вот-вот отправлюсь на тот свет.

Клара, по ее словам, подумывает о том, чтобы подыскать себе хозяев, ужиться с которыми будет легче, однако боится, что Рэкхэмы не дадут ей хорошей рекомендации.

— От них только этого ждать и приходится, — шипит она. — Если они мной довольны, то никуда меня не отпустят; если нет — вышвырнут в канаву.

— Рабыни мы, вот кто, — соглашается Шнайд. — Ничем не лучше рабынь.

Разговор переходит на друзей-мужчин — оказывается, и у Клары, и у Шнайд имеются любовники. Конфетка, услышав об этом, изумляется: вечно она забывает о том, что незамужние женщины ищут мужского общества, хотя никто их к тому не понуждает. Сутенеры — это понятно, богатые покровители — тоже. Но безденежные, живущие в меблированных комнатах «друзья» наподобие Клариного Джонни и Шнайдиного Альфи? Чем они-то способны привлечь женщину? Конфетка навастривает уши, однако к тому времени, когда служанки встают из-за столика и обмениваются прощальными поцелуями, так ничего нового и не узнает. Как могут эти скопления злопыхательства, эти мелочные сплетницы, признаваться кому-то в «любви»? (Особенно, если названный «кто-то» — неотесанный, пахнущий псиной мужлан, небритый, с намасленными волосами, с грязью под ногтями…)

— Помни, о чем я тебе говорила, — произносит Шнайд. — Не позволяй ему обращаться с тобой, как с грязью.

О ком это она? О Джонни? Или об Уильяме Рэкхэме? Клара ухмыляется с таким самодовольством, точно ощущает в себе достаточно сил для того, чтобы подчинить своей воле любого из них, а то и обоих. «Дурища! — хочется крикнуть Конфетке. — Эта твоя истинная любовь, скорее всего, вставляет сейчас какой-нибудь шлюхе по самые яйца! А Уильям, если ты посмеешь перечить ему, выбросит тебя на улицу, точно гнилое яблоко!». Ярый гнев овладевает Конфеткой — миг назад его и в помине не было, и вот он, вполне сформировавшийся, вдруг вырывается из безмолвного небытия, точно огонь из закрытого наглухо амбара. Она прикусывает губу, служанки, болтая, выходят на солнечную улицу. Конфетка стискивает в ладонях чайную чашку, боясь раздавить ее, но вполовину и желая того.

— Вкусный чай, не правда ли? — саркастически осведомляется вскоре после этого владелец чайной, принимая из рук Конфетки сущие гроши за полученную от него привилегию в течение часа с удобством подслушивать чужой разговор.

«Смотри не споткнись, — мысленно шипит Конфетка. — Тебе необходим и самый плохонький посетитель, какого ты только сможешь сюда заманить.»

— Да, спасибо, — отвечает она и сдержанно — ни дать ни взять истинная леди — наклоняет голову.

Проходит около двух часов и Агнес Рэкхэм застывает перед окошком Клариной спальни — как правило, она сюда почти не заглядывает, однако нельзя ведь предугадать, где может вдруг явить себя ее ангел-хранитель, а эти чердачные комнатки дают прекрасную возможность хотя бы мельком увидеть его. Сощурясь, Агнес вглядывается сквозь стекло в растущие на восточной окраине владений Рэкхэма испещренные солнцем деревья, под которыми порой материализуется ангел. Никого в той стороне не видно — во всяком случае, никого, сколько-нибудь значительного. Стриг копошится там, обвязывая проволочками стебли цветов, дабы они росли прямо, выдергивает сорную траву, пучки которой засовывает в карманы своих штанов. Если бы он убрался куда-нибудь, ангел-хранитель, возможно, и объявился бы. Агнес уже знает, что чужих глаз ангел побаивается.

В спальне Клары неприятно пахнет духами. Странная женщина — в часы работы она старательно следит за тем, чтобы от нее никаких запахов не исходило, а укладываясь, наконец, в постель, неизвестно зачем душится. Агнес отступает от окна и склоняется, принюхиваясь, над подушкой служанки. От подушки разит чем-то вульгарным — не то продукцией Хопсома, не то одним из самых дешевых ароматов Рэкхэма. Как прискорбно, что Уильяму приходится ставить свое имя на подобной дряни; в будущем, если восхождение его звезды продолжится, он, возможно, перейдет на производство только самых изысканных, самых тонких духов — духов для принцесс.

Агнес немного пошатывает. Голова опять разболелась, и сильно; надо быть осторожной, иначе она повалится носом вперед, а после ее обнаружат спящей на Клариной кровати, зарывшейся лицом в эту вонючую подушку. Она выпрямляется, возвращается к окну. Там, под испещренными солнцем деревьями, мерцают едва различимые за поблескивающими прутьями недавно окрашенного забора очертания ее ангела-хранителя. Миг, другой, и он исчезает, вновь поглощенный эфиром. И все-таки, он здесь был.

Агнес, бурно дыша, выбегает из Клариной спальни. Сердце ее трепещет, груди покалывает так, точно каждую плотно сжимает чья-то ладонь, головная боль упоительно замирает, стягивается в малую льдинку, приложенную снутри к левому глазу — прежний ком льда, сидевший в черепе Агнес, истаивает до размеров виноградины.

Она спускается по лестнице — по ужасной, голой лестнице прислуги, — туда, где начинается настоящий ее дом. Торопливо войдя в гостиную, она, в который уж раз удивившись новым обоям и порадовавшись на них, усаживается за фортепиано. На нем стоят открытые ноты сочинения под названием «Крокусы, вперед!», с собственными пометками Агнес, предупреждающими ее о приближении тридцать вторых. Она проигрывает несколько тактов вступления, потом проигрывает их снова, и снова, и снова. И начинает, используя эту фортепианную фразу как аккомпанемент, негромко и нежно напевать новый мотив, который сам собой возникает в ее голове. Ноты, которые она, неуверенно поначалу, выпевает, складываются в чарующую мелодию. Надо же, как она нынче изобретательна! Композиторша, да и только! И Агнес решает петь эту песню так долго, как сможет, дабы та вознеслась до Небес и въелась в память Господа, петь, пока ей не будет послан кто-то, способный перенести эту музыку на бумагу, и тогда ее, красиво отпечатанную, разошлют по всем концам света, чтобы мелодию эту пели все женщины, какие только живут на земле. Она поет и поет, а вокруг нее по всему дому осторожно вытирается пыль и голая утка, размякшая, испускающая тонкий парок, раскидывает пупырчатые ноги на сушильной доске, укрытой от чужих глаз в подземелье кухни.

Несколько позже Агнес, утомившись сочинением музыки, отправляется в свою спальню, дабы примерить новые шляпки. Она прогуливается в них перед зеркалом, высоко поднимая голову, разглаживая складочки на обтягивающем ее бедра шелке. Зеркало отражает уверенную в себе молодую женщину (в последнее время дамские журналы точно с ума посходили по этому слову и, стало быть, к нему можно прибегать без всякой опаски) в поблескивающем, точно доспех, корсаже; гордую, элегантную женщину, которой нечего стыдиться.

— Я снова стала красавицей, — слышит она свой голос.

Агнес тянется к ближайшей из множества шляпных коробок, снимает с нее крышку, вытаскивает ком гофрированной бумаги. Стеклянные глазки дрозда отсвечивают изумрудами на нефритовом фетре, к которому прикреплено его чучелко. Взявшись за поля, Агнес вынимает это сокровище из коробки, неуверенно поглаживает дрозда по перистой спинке. Год назад она испугалась бы чучела, — а ну как птичка вдруг оживет прямо на ее голове; теперь же лишь предвкушает свое и его появление на людях, потому что шляпка эта и впрямь на редкость красива.