Багровый лепесток и белый

Агнес подходит к зеркалу, вглядывается в свое лицо. Она почти уже прожила половину третьего десятка лет, и впереди замаячил призрак старения. Ей необходимо соблюдать крайнюю осторожность, только так сможет она уберечься от увядания и распада, ибо существуют беды, против которых бессилен и сон. Каждую ночь Агнес отправляется в Обитель Целительной Силы, где небесные сестры утешают и нежат ее, однако, если она появляется у их увитых плющом ворот в состоянии слишком плачевном, сестры покачивают головами и ласково выговаривают ей. И тогда Агнес понимает — проснувшись поутру, она почувствует боль.

Боль она чувствует и сейчас. В правом глазу мельтешат подобия падающих снежинок, и какой-то пульсик бьется за ним. Может быть, когда случилась та злополучность с куриным бульоном, она отрыгнула, сама того не заметив, последнюю из принятых ею розовых пилюль? Может быть, стоит принять еще одну… хотя злополучность оставила во рту Агнес горький привкус, и она предпочла бы, скорее, глоточек «Бодрящего бальзама Годфри».

На лбу ее, слева, имеется почти невидимый под нависающим над левым глазом полумесяцем золотистых волос шрам, приобретенный ею еще в детстве, при падении. Это ее навечный, нестираемый изъян. Как ужасна ранимость плоти! Агнес хмурится, но тут же спохватывается и старается снова разгладить кожу лба — из страха, что морщины прилипнут к нему навсегда.

Она закрывает глаза, воображая стоящего рядом ангела-хранителя. Прохладные, гладкие, как алебастр, ладони ложатся ей на виски, массируя их. Призрачные пальцы проникают под кожу и погружаются внутрь головы, бестелесные и все-таки доставляющие наслаждение — не меньшее, чем ногти, которыми скребешь расчесанное место. Пальцы отыскивают источник боли и вытягивают его, и целый ком Зла изымается из души Агнес, точно паутинка белых прожилок из апельсина. Агнес содрогается от удовольствия, от ощущения, что нагая душа ее очистилась.

А потом, открыв глаза, с удивлением обнаруживает, что лежит, распростершись, на полу, и вглядывается в медленно вращающийся потолок и в перевернутое вверх ногами озабоченное лицо Клары.

— Может быть, послать за помощью, мадам? — спрашивает служанка.

— Разумеется, нет, — отвечает Агнес. — Я прекрасно себя чувствую.

— Доктор Харрис показался мне таким хорошим человеком, — продолжает Клара, называя имя врача, который оказывал миссис Рэкхэм помощь при последней ее неприятности. — Совсем не то, что доктор Керлью. Может быть, я…?

— Нет, Клара. Помогите мне подняться.

— Его так встревожило, что вы падаете, — настаивает служанка, поднимая свою госпожу с пола.

— Он молод… красив, сколько я помню, — прерывисто произносит Агнес, покачиваясь так, точно у нее кружится голова, но оставаясь стоять на ногах. — Не диво, что вы хотите… еще раз увидеть его. Однако нам не следует зря расходовать его время, не так ли?

— Я думаю только о вашем здоровье, мадам, — упорствует уязвленная Клара. — Мистер Рэкхэм сказал, что мы должны сообщать ему о всех ваших недомоганиях.

Агнес судорожно вцепляется в руку Клары.

— Не говорите Уильяму о сегодняшнем, — шепчет она.

— Мистер Рэкхэм сказал…

— «Мистер Рэкхэм» ничего о происходящем знать не обязан, — заявляет Агнес, опаленная, точно языком пламени, вдохновением, позволяющим ей вновь возобладать над Кларой. — К примеру, ему вовсе не нужно знать, откуда у вас взялись деньги на покупку корсета. Он очень вам идет, однако… мы, женщины, имеем право обладать кое-какими тайнами, так?

Клара бледнеет:

— Так, мадам.

— А теперь, — вздыхает Агнес, разглаживая морщинки на своих рукавах, — будьте душечкой, принесите мне «Бальзам Годфри».

Задувающий во французское окно легкий прерывистый ветерок, шаловливый, точно призрачное дитя, ворошит страницы Конфеткиного романа. Она давно уже отложила перо, и ветерок прижимает трепещущий верхний лист к сочащемуся чернилами навершию вставочки, создавая на бумаге эолов сумбур. Конфетка этого не замечает, она продолжает рассеянно щуриться, глядя на залитую солнечным светом листву своего садика.

Она надеялась, что, переставив секретер вплотную к раскрытому окну, поближе к дуновениям свежего воздуха Прайэри-Клоуз и к запаху земли под кустами роз, обретет вдохновение. Вдохновения все еще как не бывало, однако она хотя бы не засыпает — немалый шаг вперед в сравнении с тем, что происходит всякий раз, как она берет с собой рукопись в постель…

Снаружи, на лежащей выше ее головы дорожке, по которой, похоже, никто никогда не ходит, скачет взад-вперед пара воробьев, собирая всякий сор для постройки гнезда. Разве не приятно будет, если они совьют гнездышко здесь, в розовом кусте? Но нет, затененный клочок неухоженной Конфеткиной зелени интересен им только возможностью стянуть из него какой-нибудь прутик, — дом свой они строят где-то еще.

Листок снова трепещет под ветром и на этот раз сбрасывает перо, и оно с пристуком падает на столешницу. Конфетка инстинктивно дергается вперед, однако преуспевает лишь в том, что резко толкает чернильницу, из которой выплескиваются три или четыре больших капли, и те, ударясь о стол, осыпают брызгами ее нефритовых тонов платье.

— Да проклянет Господь и Господа, и все… — гневно начинает она, но не договаривает, а только вздыхает. Концом света случившееся никак уж не назовешь. Она может попробовать замыть чернила, а если не получится — или, если она не даст себе труда заниматься этим, — что ж, можно будет купить новое платье. Сегодня утром из банка Уильяма прислали очередной конверт, добавившийся к тем, что лежат в нижнем ящике ее гардероба. Щедрость Уильяма не пошла на убыль, — а, может быть, недостаток воображения не позволяет ему переменить данные банкиру указания; так или иначе, денег у Конфетки набралось больше, чем она сможет потратить, даже если возьмет в привычку поливать свою одежду чернилами.

Она должна закончить роман. Ничего подобного ему до сих пор не издавалось; он произведет сенсацию. Уж если тщеславным обормотам наподобие школьных дружков Уильяма удается наделать шуму их жалкими богохульствами, подумайте, какое действие может произвести эта книга, впервые сказав правду о проституции! Мир готов к этой правде; новый век стоит при дверях; каждый год появляется новый труд, в котором бедность оказывается предметом статистического рассмотрения, а не дешевой романтической трескотни. Все, что теперь требуется, это большой роман, способный увлечь воображение публики — тронуть ее, прогневить, пронять до мозга костей, привести в ужас, скандализировать. История, которая будет хватать людей за руки и отводить на такие улицы, на какие они и носов никогда сунуть не решались; история, которая сорвет все покровы с поступков, коих никто еще никогда не показывал, позволит зазвучать голосам, доселе неслыханным. История, которая безжалостно укажет пальцем на тех, кто во всем виноват. И пока такой роман не выйдет в свет, проституток будет по-прежнему душить саван, на котором начертано: «Большое общественное зло», а причина их бедствий будет по-прежнему разгуливать на свободе…

Конфетка опускает взгляд на созданные ветерком чернильные узоры. Самое время заменить их чем-то более осмысленным. Все падшие женщины мира ждут, когда она скажет правду. «Это рассказ не обо мне, — говорила она тем из своих товарок, которые умели читать, — он обо всех нас…». И сейчас в ее озаренном солнцем кабинете на Прайэри-Клоуз, она начинает раскаиваться в сказанном.

— Я умираю, Тиша, — так говорила ей Элизабет в последнюю ночь своей жизни — в ночь, которая предшествовала вашей встрече с Конфеткой — помните, в писчебумажной лавчонке на Грик-стрит? — Завтра утром я уже стану куском холодного мяса. В комнате приберутся, а меня бросят в реку. И угри станут выедать мне глаза.