Бахмутский шлях

Еще издали мы услышали стрельбу возле ставков. Когда подошли ближе, нам встретились два итальянца с карабинами за плечами. Один из них нес, держа за задние лапки, две большие лягушки. Увидев своими глазами то, о чем мы знали только понаслышке и чему не очень верили, мы остановились и, раскрыв рты от удивления, смотрели на итальянцев.

— Камрад, манжярить? — не выдержав, спросил Митька, указывая на лягушек.

Итальянцы перебросились словами, засмеялись.

Митька не отставал:

— Хочешь, я тебе поймаю сто лягушек, а ты мне банку консервов или пачку галет?

Солдаты остановились, и Митька принялся размахивать руками. Он показывал то на лягушек, то на ставок, стараясь вдолбить им свою мысль. Но итальянцы так и не поняли его. Один забормотал что-то, и они пошли.

— Тоже мне охотники! — обиделся Митька и, помолчав, добавил: — Наверное, они лягушек все-таки не очень любят… А вообще можно попробовать наловить и понести в бараки, может, и променяют на галеты.

…Солнце скрылось за терриконами, и края громадных конусообразных куч породы, казалось, горели ярко-желтым огнем. Заводская труба стояла на возвышенности, вся — снизу доверху — была на фоне багрово-красного неба и поэтому казалась очень высокой. В низине потянуло прохладой, отчетливее запахло травой, цветами. Дневная жара спала, стало легче дышать, и мы, не спеша, сбивая головки одуванчиков, приближались к поселку.

Подходя к садам, мы заметили у одной изгороди, в кукурузе людей. Сначала я подумал, что это хозяева пололи на своем огороде и теперь собираются домой. Но, подойдя ближе, я узнал Ваську и его мать, с ними сидел какой-то мужчина в красноармейской гимнастерке. Пораженный увиденным, я остановился, дернул Митьку за рубаху.

— Смотри, Асеевы отца нашли!

Мы подошли ближе и увидели, что это был не Васькин отец. Молча мы смотрели на пленного. Васькина мать сидела к нам спиной, не оборачиваясь, словно хотела остаться неузнанной. Васька растерянно посматривал то на нас, то на мать, не решаясь что-либо сказать. Видно было, что мы явились очень некстати, никто из них не хотел, чтобы их видели.

Наконец Васька не выдержал, нетерпеливо выпалил:

— Да присядьте вы, стоите как свечки, — и обратился к матери: — Мам, не бойся, они никому не скажут.

Мы сели на землю. Васькина мать повернулась к нам.

— А я что, разве не знаю, что они никому не скажут? Только вы, ребятки, и дома не говорите, чтоб никто-никто не знал.

Пленный улыбнулся, сказал:

— Ребята, видать, надежные. Такие немцам не продаются, верно?

Вместо ответа Митька спросил:

— Вы убежали из лагеря?

— Нет, — сказал красноармеец, — вот они освободили.

— Освободили? Теть Настя, как? — загорелся Митька.

Васькина мать молчала, колебалась: говорить или нет. Наконец ответила:

— Сказала, что это наш отец…

— И отпустили?

— Не сразу. Отнесла коменданту отрез на костюм — отпустил.

— Что-то не верится, — усомнился Митька. — Что ж они такие жалостливые?

— Не жалостливые, — сказал пленный, — жадные. Да и держать меня им нет расчету: больной я. Таких все равно расстреливают. Так уж лучше продать. Вот они и торгуют…

— И что ж вы будете делать теперь? — спросил Митька у пленного.

Ответила Васькина мать:

— Подкрепится малость, наберется сил и пойдет к своим.

— Через фронт? — удивился Митька.

Красноармеец решительно кивнул:

— Да, через фронт, к нашим.

— Вот это здорово! — заерзал Митька, сидя на траве.

Он хотел еще что-то сказать, но Васькина мать перебила его:

— Только вы никому, а то это не шуточки… Если узнают в комендатуре или в полиции — не поздоровится.

— Да что вы, теть Настя! — возмутился Митька.

— Ну то-то ж! А сейчас идите домой. Мы пойдем, как стемнеет, чтоб никто не видел.

Дорогой мы делились впечатлениями.

Из головы не выходили Васька и его мать. Как могло случиться, что тетка Настя, робкая, трусливая, которая лишний раз боится за ворота выйти, и такой же трусишка ее сын Васька вдруг решились и выручили из плена красноармейца! А мы с мамой до этого даже и не додумались…

4

В тот же день я пристал к матери с просьбой пойти в лагерь и выручить какого-нибудь пленного. Она и слушать не хотела.

— И что это ты выдумал? — говорила она. — Как это так прийти и сказать: «Вот мой сын, отпустите?» Немцы, думаешь, дураки, что ли? Рассуди сам. А потом что, если узнают? Расстреляют — и все, церемониться не будут, сам знаешь. Ты это что-то придумал несуразное.

— Несуразное, — переговорил я маму. — Тебе все несуразное. Просто ты, мама, трусиха большая. А если и наш Лешка где-нибудь умирает в лагере?..

У мамы на глазах навернулись слезы, она проговорила:

— Бессовестный ты, так прямо по больному месту бить. Разве ж я не хочу? Нельзя этого сделать, понимаешь?

— Почему нельзя? Можно!

— Да с чего ты взял это?

И я выпалил:

— Васькина мать, на что уж несмелая, а вот выручила красноармейца, а ты боишься. Пришла к коменданту, сказала, что это Васькин отец, и все.

— И все?

— Да. А что ж еще?

— Выкуп надо?

— Конечно! А то разве они просто так отпускают, что ли? Лешкину рубашку шелковую можно отдать, или еще что. — Я знал, что мама строго бережет все Лешкины вещи, будто от этого зависит его жизнь, и поэтому добавил: — Лешка вернется, узнает, так еще радоваться будет.

Мама ничего не сказала, но на другой день взяла какой-то отрез, и мы пошли в лагерь.

Когда мы подошли к проволоке, несколько пленных стали просить маму, чтобы она помогла спасти одного «парня».

— Погибнет парень. Он раненый, на работу ходить не может. Мы, как могли, укрывали его, а теперь почти невозможно. Немцы могут пристрелить его… Скажите, что он ваш сын. Вот он, смотрите.

Раненый красноармеец сидел на земле у самой проволоки и за все время не проронил ни слова. Когда двое других подхватили его под руки и приподняли, чтобы показать маме, он застенчиво опустил голову, а потом поднял ее и еле слышно проговорил: