Бахмутский шлях
Шрифт:
— То есть? — насторожился Лешка.
— А то, цто они больше не вернутся и на них никакой надежды нет.
— Кто это они? Наши, что ли?
— Ну, пусть наши… Я имею в виду большевиков. — Богомаз нервно заерзал на стуле, стал сбивать указательным пальцем пепел с сигареты. — Это уже ясно: они не вернутся. Но и немцы не должны здесь остаться. Нужно найти какую-то новую силу… Пусть будет хоть царь, но только наш.
— Ну и новая сила! — удивился Лешка.
— Я к примеру говорю, — продолжал Богомаз.
— Так что же конкретно? Не пойму тебя: ни те, ни эти, а кто же? Что это за сила такая?
Мне
— Надо будить национальные чувства народа. Например, украинцев поднимать на борьбу за самостоятельную Украину…
— А-а! — сказал Лешка. — Понимаю! Ты с националистами связался, Дмитрий?
— При цем тут это?..
— Да ведь националистов немцы пока поддерживают только для того, чтобы с их помощью грабить Украину. Так что, как ни верти, а выходит, что ты помогаешь немцам…
Разговор оборвался — пришла Маша. За ней явились Гек с баяном и Мокина с немцем.
Гек был такой же худющий, как и раньше. Длинная тонкая шея, наверное, не могла удержать голову в вертикальном положении, отчего она почти лежала на плече. Прямые волосы, достававшие до самой шеи, спадали на левое ухо, и Гек постоянно рывком головы откидывал их назад. Он настолько привык делать это движение, что и тогда, когда волосы не падали, Гек все равно резко вскидывал голову. Ему, видать, это очень нравилось.
Лешка поздоровался с ним за руку, спросил:
— По-прежнему играешь?
— Играю! — весело, с гордостью воскликнул Гек.
— Я слышал, что ты женился?
— Чепуха! — отмахнулся Гек. — Просто спас одну девицу от Германии, и теперь она спокойно живет дома со своей мамой. — Гек состроил на лице пошлую улыбку, поставил баян на стул, выскочил на середину комнаты. Раскинув по-женски руки, он прошелся по кругу. Остановившись, вскинул голову, продекламировал: — Умр-р-р-у холостым! — громко засмеялся, сел.
Глаза у него были красные, слезились. От Гека несло самогоном.
Мокина, пышная белокурая девица с немецкой прической, нехотя протянула Лешке руку и, закатив глаза под лоб, проговорила:
— Я знала, что ты не пропадешь, — и, многозначительно качнув головой, плавно прошла через комнату, провела пальцем по стулу — нет ли пыли, уселась. — Садись, Пауль, — указала она немцу место возле себя.
Немец, картавя, сказал всем «здравствуйте», сел возле Мокиной. Мокина, ничуть не стесняясь, смотрела на всех пренебрежительно. У нее было такое выражение лица, будто она еще в детстве понюхала что-то отвратительное, сморщилась да так и осталась с тех пор навсегда с гримасой отвращения.
Гек взял баян, склонился к нему, пробежал пальцами вверх-вниз, посмотрел на немца. Я заметил: что бы он ни делал, всегда посматривал на немца и был очень доволен, когда тот обращал на него внимание.
— Споем, Пауль? — сказал он и заиграл, напевая немецкую солдатскую песенку.
Около казармы, У больших ворот, Где мы прощались, Прошел уж целый год.Немец улыбнулся, закивал головой, но петь не стал. Он вообще вел себя странно: смотрел на окружающих свысока и в то же время с каким-то любопытством,
словно перед ним были не люди, а не виданные им ранее интересные животные. Когда к нему обращался заискивающий Гек, он, не оборачиваясь, кивал в ответ головой.Мокина запела песенку по-немецки, немец блаженно улыбался, но не всем, а одной ей.
Гек оборвал песню, чему-то громко засмеялся.
— Пауль, Пауль! А вот эту, итальяшкину, а? — И Гек заиграл, задергался весь в такт музыке:
Аккампанелла — Бэлла Под столом сидела, Макароны ела…— О, о! — замахал немец руками, притворно морщась. — Не карош! Макароны!
Гек будто давился смехом, с трудом выговорил:
— Не любит итальянцев! Я знаю, Пауль! Ха-ха! Хочешь, сыграю, что тебе нравится?
Гек растянул мехи баяна, тряхнул головой, и рассыпался мелкими колокольчиками задорный фокстрот. Немец вскочил, завилял задом, пошел с Мокиной танцевать. Минуты через две встал Богомаз, пригласил вежливым поклоном головы свою девицу и с места включился в быстрый темп танца, выделывая длинными ногами замысловатые крендели.
Несколько ребят и девушек, пришедших позже, молча смотрели на танцующих. Лешка подсаживался к ним, разговаривал. С ребятами выходил в коридор курить. Курил он в этот вечер много, почти с каждым, и подолгу.
Поздно вечером, когда уже никого не ждали, пришел Миша Зорин. Загорелый, похожий на цыгана, коренастый, с сурово надвинутыми бровями, он буркнул «здравствуйте», видимо не заботясь, услышат его или нет. Мимоходом сунул руку Лешке, сел в сторонке, посматривая на всех исподлобья. Огромные, жилистые, будто не его, кулаки лежали на коленях.
Я знал Зорина, он и раньше был угрюмый, замкнутый, мало смеялся, но таким суровым и, как мне показалось, ненавидящим все окружающее, он не был. Лешка подсел к нему, что-то спрашивал, говорил, но Зорин, глядя в сторону, лишь изредка кивал отрицательно головой или нехотя отвечал короткими словами.
Раскрасневшаяся Мокина, обмахиваясь платочком, вышла в переднюю комнату, попросила у мамы попить. Мама подала ей воду, спросила:
— Клара, значит, правда, что ты за немца замуж выходишь?
Мокина отняла от губ стакан, оттопырила мизинчик с красным ногтем, удивилась:
— А что? — Брови ее поползли на лоб, изогнулись в дугу. — Разве немец не человек?
— Человек-то человек…
— По крайней мере, хоть жизнь увижу, людей, культуру.
Она отдала стакан, осторожно приложила платочек к накрашенным губам, подошла к двери и стала у косяка, глядя на своего «человека», который стоял посередине комнаты и кричал:
— Давай рюсский игра бутилька!
Его не поняли, пояснила Мокина:
— В бутылку предлагает играть. Крутить бутылку. В чью сторону остановится горлышком, тот должен выйти, поцеловать крутившего и затем сам остается крутить.
— Крутить! Крутить! — орал немец. — Крутить и целовать.
Ему дали бутылку. Я заметил, что девушки напряженно, с испугом следили за вертящейся, как волчок, на гладком полу бутылкой. А она будто нарочно крутилась долго. Наконец почти совсем остановилась, но тут же повернулась еще на пол-оборота и указала на Богомаза.