Бакарди и долгая битва за Кубу. Биография идеи

Но Эльвира нежно любила мужа, и переписка, которую они вели, пока Эмилио был в заключении, показывает, как мучились они оба в разлуке. Несколько недель спустя военный судья в Сантьяго выпустил Эмилио из одиночной камеры и разрешил им с Эльвирой обмениваться письмами. В течение нескольких месяцев Эмилио писал Эльвире почти каждый день — на чем угодно, что только мог раздобыть. Разорванный на куски пакет из оберточной бумаги снабдил его бумагой на добрую дюжину записок. Эльвира была для Эмилио связью с внешним миром, и он частенько просил ее что-нибудь ему принести — свечу, коробок спичек, крем для обуви, даже шербет («Не то чтобы я без него умираю, но если сможешь его достать, купи лучше молочный, а не фруктовый»).

Приблизилась и миновала годовщина свадьбы («Девять лет?! Hombre, как обидно, что нам испортили этот день, да еще так!»), но Эмилио продолжал надеяться на будущее. («У меня все в порядке. Надеюсь, у тебя тоже. Вот и еще день прошел. Adelante».) Все письма кончаются одинаково: «Besos y abrazos». «Целую и обнимаю».

Письма Эмилио к Эльвире из тюрьмы показывают, какой мощью обладают воля и самодисциплина. Эмилио не позволил себе отчаиваться. Этот человек попал в тюрьму во второй раз в жизни, надолго, и не имеет ни малейшего представления о том, когда его выпустят. Всего несколько месяцев назад он потерял любимого сына-подростка. Старший сын неведомо где — он воюет в составе кубинской повстанческой армии, он уже был ранен. Но каждое письмо к Эльвире дышит бодростью. Снова и снова он напоминает ей: «Patiencia y patiencia» — «терпение и еще раз терпение».

Бросается в глаза, что он ни разу не упоминает о Боге, о вере, о молитве. Эмилио – рационалист, он всегда апеллирует к логике и к разуму, и так было на протяжении всей его взрослой жизни. Очевидно, что он был не чужд сантиментов, особенно когда дело касалось его детей, о которых он расспрашивает каждый день. Но Эмилио Бакарди Моро — человек гордый и упорный, и в письмах из тюрьмы он проявляет бунтарскую сторону своей натуры, которая так часто проявлялась и в его коммерческой деятельности, и в политической жизни. Когда в испанской тюрьме усиливают меры безопасности и помещают всех заключенных за двойную решетку, Эмилио впадает в бешенство и отказывается от всех визитов — не хочет видеть даже Эльвиру. «Во время часов для посещений я закрою дверь, — предупреждает он жену. — Представь себе, что я в отъезде.

Клянусь тебе, мне самому это отвратительно — даже больше, чем сама тюрьма.

Согласиться с этим — все равно что пасть в их бездну. Не забывай, что я всегда говорю: все, что у нас есть — это честь и достоинство».

В сантьягской тюрьме Эмилио пробыл почти пять месяцев. Между тем его дело попало к самому Валериано Вейлеру, который немилосердно карал всякого, кого подозревали в симпатии к революции. (Вскоре после того, как Вейлер занял свой пост главнокомандующего на Кубе, он ввел политику насильственного переселения жителей сельскохозяйственных районов в расположенные поблизости укрепленные города, чтобы лишить повстанцев поддержки среди мирного населения). Три месяца он решал судьбу Эмилио и наконец постановил, что его следует отправить обратно в тюрьму на Чафаринские острова у африканского побережья. Приказ об этом вышел 19 октября.

Эмилио той же ночью вывели из камеры и посадили на пароход, который ждал в гавани Сантьяго. Эльвира успела только послать ему цветок и записку: «Какая бы участь тебя не ожидала, мы усеяли цветами наш путь, и пусть дети пожнут богатства, которые мы основали». Когда Эмилио октябрьской ночью сидел между двух полицейских офицеров в коляске, которая везла его по темным пустым улицам родного города, записка была при нем.

Наутро, в шесть часов, пароход отплыл в Гавану, пробираясь сквозь туман, нависший над бухтой Сантьяго. Эмилио и еще одного узника сначала заставили драить палубу, а затем наручниками приковали к решетке вентиляционного люка на носу судна.

Путь до Гаваны занял четыре дня. Узникам выдали по старой оловянной кружке, миске и ложке для дневного рациона, однако воды, чтобы вымыть посуду и умыться, им не полагалось, поэтому с каждым днем слой пота и сажи становился чуточку толще, а запах – отчетливее. Эмилио никогда не забывал о достоинстве и как мог протирал посуду, руки и лицо носовым платком. Затем его месяц продержали в Гаване, а потом снова посадили на корабль и отправили в Испанию — всю дорогу он вместе с другими узниками провел под палубой и ни разу не видел ни моря, ни неба.

Между тем Эльвире становилось все труднее жить в Сантьяго. Полиция несколько раз обыскивала дом, так как заподозрила, что она ведет подпольную работу вместо мужа.

Решив, что главная ее задача — все-таки защитить детей, Эльвира наняла суденышко и отправилась на Ямайку вместе со всей семьей, в том числе с семидесятитрехлетней свекровью доньей Амалией. Перед отплытием она передала шифры Эмилио Энрике Шугу, который стал новым агентом повстанцев в Сантьяго.

* * *

В декабре 1896 года генерал Антонио Масео был убит во время разведывательной вылазки в тылу испанцев в западной части Кубы. Это было очень опасное задание, и почти всем адъютантам Масео, в том числе Эмилито Бакарди, было приказано остаться.

Вместе с Масео погиб Франсиско Гомес, сын главнокомандующего повстанческой армией Максимо Гомеса.

Утрата Масео потрясла кубинцев почти так же, как и гибель Хосе Марти. Масео, который вышел из низов, задавленных расовыми предрассудками, и сумел возглавить революцию в своей стране, был символом кубинского народа и его стремления к независимости. Его «протест в Барагуа», когда он отказался принимать условия перемирия в конце Десятилетней войны, доказал последовательность идеи, за которую кубинцы столько сражались и были готовы сражаться и впредь. Легендарный героизм Масео на поле битвы — говорят, что он был двадцать семь раз ранен в бою, — и его военный гений вдохновляли повстанческую армию и приводили в бешенство противников-испанцев. Максимо Гомес, потерявший и собственного сына, и главнокомандующего, с трудом владел собой, однако борьбы не прекратил. В своем письме к Марии Кабралес, вдове Масео, которая была вынуждена отправиться на Ямайку вместе с Эльвирой Капе и другими кубинками, Гомес писал: «Плачь, Мария, плачь, и за себя, и за меня, потому что несчастному старику отказано в привилегии облегчить внутреннюю боль потоком слез».

28 декабря 1896 года Гомес объявил о гибели Масео в приказе по армии: «Сейчас страна оплакивает потерю одного из самых великих своих защитников, Куба — самого славного из своих сынов, а армия — первого из своих генералов».

Спустя два дня Эмилио Бакарди во второй раз в жизни прибыл на Чафаринские острова после целого месяца скитаний по испанским тюрьмам — одна ужаснее другой — и унизительного марша по улицам Малаги в наручниках и грязной одежде. Впереди его ожидал очередной срок — однако мысли заключенного были по-прежнему патриотичны: Передо мной — Марокко, сбоку — затерявшаяся в дымке Испания… А там, за безбрежным океаном — чем больше он смотрится в небо, тем синее становится, — там Куба, страждущая свободы, бьющаяся за нее…. Пламя ее костров окаймляет облака алым, высвечивает цвета ее флага, который иногда склоняется, но никогда не признает себя побежденным.

Глава шестая Вторжение великана

Делегаты республиканской партии, собравшиеся в июне 1896 года на всеобщий съезд в столице штата Миссури Сент-Луисе, каждый день видели напоминание о войне на далекой Кубе: с сосновых потолочных балок в зале собрания свисал большой кубинский флаг. Все сочли, что это его законное место. Борьба Кубы против Испании была одним из тех легких в обсуждении вопросов, на который в обществе в то время имелся однозначный ответ, практически никем не оспариваемый. Рядом с флагом висел лозунг: «Республиканство — значит процветание».

Но много ли внимания собравшиеся уделили обсуждению этого вопроса, никто не знает. Председатель, делегат от Индианы Чарльз Фербенкс, во вступительном слове заявил, что борьба кубинцев за независимость «вызывает горячее сочувствие республиканской партии», однако это упоминание потонуло в пространной речи, а слышали его во всем просторном зале со скверной акустикой, пожалуй, только сидевшие в первом ряду репортеры. Главной темой съезда был вопрос о биметаллизме — стоит ли Соединенным Штатам использовать не только золотые, но и серебряные монеты.