Бал на похоронах

События 13 мая 1958 года для Швейцеров, раздавленных историей и семейной трагедией, стали подлинной надеждой. Все они были «голлистами». Андре сражался в Сирии вместе с Роменом против сторонников Виши, а затем присоединился к Леклерку. И вот теперь генерал Де Голль подошел вплотную к решению проблемы алжирского «осиного гнезда». Каким будет его решение? Пока было неизвестно. Но скорее всего, в полном соответствии с благородными идеями Жака Швейцера и Сустеля, Генерал сделает всех алжирцев настоящими французами.

Радужное весеннее настроение, вновь обретенная общность взглядов, слепая вера и безумная надежда сторонников интеграции — все это длилось недолго. Когда Генерал объявил французский Алжир самоопределяющимся и независимым… это был переворот в умах не меньший, чем падение Франции под гусеницами немецких танков. Рушился целый мир! Это был мир, в котором была еще жива огромная колониальная империя Индия, мир белого господства, расовой иерархии, незыблемого порядка вещей и вдруг оказалось, что этот незыблемый порядок не вечен: он пал под ударами великих батальонов истории!..

…Уже восемь лет шла война в Алжире. В первые четыре года волна насилия особенно нарастала с обеих сторон. Ответом на революционный террор стал террор государственный. Наконец положение ухудшилось до такой степени, что общественная система оказалась на грани истощения и теперь нуждалась для решения своих проблем во внешнем волевом импульсе. Это оказалось отличным шансом для генерала Де Голля, который вот уже двенадцать лет ждал своего часа, и теперь должен был появиться на авансцене, чтобы спасти Алжир, увлекающий метрополию за собой в пропасть. И если Генерал придет — так считали прогрессисты и интеллектуалы, — то обязательно проявит себя как противник прав человека, независимости, эволюции нравов, движения истории, как противник всего, что представляет собой современный мир. Он обязательно встанет на защиту Государства и Разума, которые он всегда воплощал собою лучше чем кто-либо во Франции. На защиту традиции и порядка. На защиту единства нации и армии, которая сделала его тем, что он есть. Вся алжирская ситуация вращалась вокруг единственной оси — возвращения в политику великого человека. И вот как раз тогда, в самый разгар этой восьмилетней войны, и произошло нечто невообразимое. Вместо того чтобы пойти в направлении, ожидаемом всеми — прессой, международной общественностью, людьми осведомленными или считающими себя таковыми, в направлении, ожидаемом даже людьми с улицы, — война разворачивается в направлении обратном. Призванный сторонниками французского Алжира, Генерал был их последней надеждой, а он высказался за автономию Алжира, и затем — за его независимость… После этого война, под знаком личности Де Голля, велась уже не против тех, кто его боялся и ненавидел, она шла против тех, кто жаждал его прихода как своего спасения…

Это чудесное превращение возвращает Францию в русло истории. Оно застает врасплох ошеломленных интеллектуалов, которым трудно смириться с мыслью, что их противник, которого они называли фашистом, сделал то, чего не смогли сделать их высокопоставленные друзья — прекратил войну, и не репрессиями, а объявлением независимости… Это превращение застало врасплох и тех, кто возвратил его к власти, но теперь не понимал, что происходит… Изумление его вчерашних противников примешивалось к горечи его верных сторонников, и от этого их горечь еще более возрастала.

…Надо отметить, что авторитет Генерала позволял ему — и только ему — совершить в Алжире невозможное…

История идет своим ходом. Она делает очевидным то, что казалось невозможным. Сегодня все, кто присутствует на похоронах Ромена, через сорок лет после алжирских событий, не может себе даже представить иное решение той проблемы, нежели то, которое принял Генерал. Сам Ромен, которого никак нельзя было отнести к левым интеллектуалам (да, честно говоря, и к интеллектуалам вообще), быстро понял раньше, чем многие, что все другие варианты решения были заведомо обречены.

— В плане военном, — говорил он Андре, — война выиграна. Кто может сомневаться в том, что французская армия сильнее, чем FLN? А что потом? В наше время выиграть войну или проиграть ее не составляет большой разницы. Сегодня есть нечто посильнее — это общественное мнение.

Ромен не стеснялся быть резким в выражениях, он не щадил ни мужчин, ни женщин. Андре Швейцер не отвечал ему. Этот человек был разорван пополам и разделился в самом себе…

Общественное мнение, однако, не является объективной реальностью, да еще и раз навсегда данной. Его обрабатывают, его меняют. Франция была «петэновской» в 1940-м, и она же стала «голлистской» в 1944-м. Де Голль, который всегда был «правым», первым заявил — раньше, чем «левые», — что общественное мнение в Алжире не может обернуться в пользу Франции. И что политика жестких репрессий, на которую Франция не решилась окончательно, не в интересах самой Франции. Он выбрал единственный путь, который вел в будущее. И снова в боли и слезах страны он оказался столь же велик в 1960-м, как и двадцать лет назад.

Несмотря на тяжелые испытания, идея «свободной Франции» вызревала в сознании народа. Но для миллиона «алжирских французов», хотя и понимавших неизбежность принятого решения, конец алжирской войны стал бедствием, которому даже не было названия. Во второй раз за четверть века национальное сознание было раздираемо смертельно опасными страстями. Сторонники «французского Алжира» считали, что преданы Генералом: многие офицеры, внушившие себе некую идею о слове чести, вступили в ряды OAS; Жак Швейцер тоже воевал в течение нескольких месяцев. Французы были побеждены самой историей. Но какое это имеет значение, что ты побежден, если веришь в свою правоту? Теперь им оставалось только убеждать себя, что им не о чем жалеть. Еще более жестоким оказалось потрясение для тех из «алжирских французов», кто, как Швейцеры, были преданными сторонниками Де Голля. Они продолжали следовать за ним, но теперь уже в полном отчаянии…

Когда мы — Ромен и я — слушали Андре Швейцера в бистро на улице Верней, мы видели перед собой человека, который сломлен ходом истории и все же принимает его. Он понимал, что Де Голль избрал единственно возможный путь и что будущее его оправдает. Он понимал также, что это означает для него самого и для всего, что было ему дорого. Он принимал свою судьбу и ужасался ей… — Ну что ж, — говорил он нам, — жребий брошен. Шар судьбы докатится до конца. Обратного хода нет, потому что Генерал перешел на другую сторону. Он не просто стоит за отделение Алжира. Он отстаивает эту идею против тех, кто сражался за единство нации, и теперь преследует их от имени этой нации… Путь, намеченный Де Голлем, тем более жесток, что это крестный путь для волонтеров. Он призывает своих сторонников сражаться против всего, что было связано с его же именем, и рука об руку с теми, кто продолжает его ненавидеть…

— То, что гибнем мы, — это не самое страшное. Мы покинем наши земли, дома, кладбища, воспоминания. Этим можно пренебречь. Не мы одни — многих других в истории постигала та же участь. Но изощренная жестокость — возможно, это уникальный случай в истории — состоит в том, что мы бросаем на произвол судьбы тех, кто поверил нам и принял нашу страну как свою: сотни, тысячи, десятки тысяч Ахмедов будут страдать и погибнут по нашей вине, потому что мы, под предлогом самосохранения и строительства собственного будущего, предаем их и бросаем. Мы разорены — пусть. Мы будем жить в другом месте. Мы обесчещены, тоже согласен. Хуже другое: мы вместе и погибнем…

В бистро на улице Верней Андре Швейцер плакал. Мы гладили его по плечу, хлопали по спине, отводили глаза, чтобы дать ему справиться с собой: вскоре ему надо было лететь в Алжир, чтобы в последний раз побывать в Дар-аль-Мизане, где его родные печально сидели на чемоданах. Когда мы расстались с ним и вышли на улицу, Ромен сказал только:

— Он просто слишком сентиментален, я уверен.

Вот уже чего никто не мог бы никогда сказать о самом Ромене…

Через год, в конце весны, когда был подписан Эвианский договор, начался исход… За несколько дней от шестидесяти до ста тысяч «арки» [15] , уцелевших в этой войне, должны были покинуть Алжир и уйти куда глаза глядят, а с ними — и миллион гражданских «черных ног», среди которых были и Швейцеры, навсегда покидали насиженные места.

15

Военнослужащий французской армии в Северной Африке (прим. перев.).

Мы все хорошо знаем, что такое изгнание. Начиная с Адама и Евы, изгнанных из земного рая ангелом с огненным мечом, и до Скарлетт О’Хара (она же Вивьен Ли), вынужденной бежать из Атланты, преданной огню «синими мундирами» — войсками северян под командованием генералов Шермана и Гранта: это все одно долгое рыдание, передающееся из века в век. Никто не сказал об этом лучше, чем один наш старый виконт, бретонский меланхолик, патентованный соблазнитель и держатель гарема (но католик в душе), охотник до новизны ощущений, с сердцем, открытым настежь: «Порвать с реальным — ничего не стоит. Но как быть с воспоминаниями? При разлучении с мечтой сердце разбивается». Вот и Андре Швейцер: не сумев расстаться с мечтами, жил с разбитым сердцем…