Бал шутов. Роман

— Ни в коем случае. Никаких топоров! У штурвала страны должны стать высокообразованные люди, а не нынешние, которые в речи делают больше ошибок, чем в ней слогов. Вы помните, как говорили Хрущев, Брежнев?

— Припоминаю, — сознался Сокол. Он был уже пьян. — Короче, кому вся власть?

Борщ улыбнулся.

— Вам, Борис Николаевич!

Сокол подскочил.

— Мне?! Вы хотите, чтоб я стал президентом?

— Сядьте, успокойтесь, — попросил Борщ, — не вам лично. Я имею в виду людей театра, критиков, историков, философов. Одним словом, всех тех, кто является интеллигентом и умеет писать это слово без ошибок. Вы будете требовать поставить их у руля.

Сокол задумался.

— А почему бы их действительно не поставить? — спросил он.

— А вот этого не надо, — укоризненно сказал Борщ, — наш стол прослушивается. Вы не доедете до Запада…

— Пардон, — сказал Сокол, — перепил. Закажите водки еще…

— Достаточно, — отрезал Борщ, — вы не запомните ни названия, ни девиза.

— Чего?

— Слушайте. Тайное общество будет называться «Набат», девиз — «Вся власть — элите», цель — передача власти.

Сокол задрожал, как осина.

— Не могу, — чуть не заплакал он, — отпустите!

— Сможете, — успокоил Борщ.

— Но вы ж из меня делаете Азефа, провокатора.

— Вот здесь клянусь, — торжественно произнес Борщ, — на медвежатине, ни один из ваших членов не будет тронут пальцем. Ни Шустер, ни Аймла, ни Гурамишвили.

— А это кто? — удивился Сокол.

— Я ж сказал — члены «Набата». Представители трех национальностей. Немецкой, эстонской, грузинской. Как видите, принцип интернационализма соблюдается. О своем членстве в «Набате» они еще не знают. Все организуете вы. Вот их адреса, фото, биографии, вкусы и слабости. Изучайте — и за работу!

— Нет, — властно сказал Борис, — сначала водки!

И тут испугался майор Борщ.

— Еще?! — его красные глаза полезли на розовый лоб…

Сокол вышел на улицу Бродского. Его качало.

Перед глазами плыла на могучих волнах гостиница «Европейская». Затем она уплыла, и девятый вал принес здание филармонии. Он побрел к площади Искусств, к памятнику, и долго стоял перед великим поэтом, не решаясь тревожить его — Соколу казалось, что Алекандр Сергеевич спит.

Но Пушкин не спал.

Соколу показалось, что он подмигнул ему.

Если грусть к тебе нагрянет, Не печалься, не сердись. В день уныния — смирись!

День веселия верь — настанет, — сказал Пушкин.

— Не уверен, — протянул Сокол.

Затем, взобрался на постамент, вновь поцеловал солнце русской поэзии в уста, оглядел с высоты, нет ли поблизости красненького «Запорожца», спрыгнул и рысцой пошел к дому.

Весь вечер Ирина отпаивала Бориса, ставила ему на голову примочки, поила рассолом, поливала ледяной водой.

Ничего не помогало.

Сокол был подстрелен, на лету.

Подстреленный, он лежал в постели и голосил, как плакальщица. Соседи угрожали вызвать милицию, но он не прекращал. Никогда до этого он еще не создавал тайных обществ. Тем более, по передаче власти.

Естественно, он волновался и вопил.

Кроме всего, Борщ дал Соколу устав «Набата», размер членских взносов, программу и план действий.

В уставе была клятва верности на трех языках, в программе — въезд интеллектуалов в Кремль на белом коне. Сумма взноса была явно завышена. Ирина сделала ему успокаивающий укол. Он заснул, несколько успокоился. К трем ночи он вдруг проснулся и лихорадочно стал листать план действий, и вдруг зарычал.

В плане был захват самолета.

Он не умел угонять. Он не умел водить.

Он даже не летал на самолетах — его тошнило.

Прямо с кровати он позвонил Борщу.

— Вы охуели, — сказал Борщ.

— Я?! — возмутился Борис, — это я придумал угон?! Зачем угон? Какой угон?! Вся власть элите? Хорошо, но элита не умеет угонять!

— Научите! — приказал Борщ.

— Как, я же сам не умею!

Но в трубке уже раздавался храп.

Казалось, Борщ заснул, забыв ее повесить.

— Скотина! — произнес Сокол.

— Что вы сказали? — голос Борща был свеж и звонок.

— Это я жене, — признался Борис, — вся власть элите!..

Через несколько дней у комика Леви кончилась валюта. Он лежал на каменном полу большого заброшенного дома, среди ящиков и хлама, рядом с какой-то черной накрашенной женщиной, которую он называл гурией.

— Я проститутка, — пыталась объяснить ему женщина, — я не гурия. Если ты мне не будешь платить — я позову полицию.

— Чем мне платить? — спросил Леви и вывернул пустые карманы. — И где моя группа?

— Группа, — усмехнулась проститутка. — Турка ты выгнал, а Омар в панике бежал.

— Причем тут Омар, дура? — спросил Леви. — Я — член творческой группы.

— Меня не интересует твоя бандитская группа.

— Ты права… Она действительно бандитская. Но я должен в нее вернуться.

Он встал и начал одеваться.

— Я с тобой, — сказала проститутка. — Возьмешь деньги у своих бандитов.

Леви повернулся к портрету Галеви.

— Иегуда, — спросил он, — что мне делать? Эта ненормальная хочет поехать со мной. Если они увидят меня с проституткой — они мне не простят. Ты же знаешь, что такое зависть… Они меня не воьмут с собой. Ты мне можешь ненадолго одолжить…

Он прервал беседу и обратился к гурии:

— Сколько тебе надо?

Гурия молчала, широко раскрыв рот.

— Говори быстрее, я не могу заставлять ждать великого поэта.

Проститутка начала лихорадочно одеваться и выскочила в окно.

— На каком мы этаже? — спросил Леви Иегуду.

Затем он снял Галеви со стены, упаковал в чемодан, попрощался с домом, поцеловал порог, который почему-то пах кислым вином, и отправился в аэропорт.

Там он узнал, что его самолет улетел три дня назад, вместе с членом творческой группы Семеном Тимофеевичем…

Леви сел посреди летного поля и раскрыл чемодан. Со дна на него смотрел Галеви.

— Иегуда, скажи мне, что это — случайность или знамение?

— Сердце мое на Востоке, — произнес Иегуда со дна.