Балаустион
Шрифт:
Они не сказали ни слова. Ни слова о любви.
– Отсюда у тебя эти шрамы? – полушепотом произнесла она наконец, как будто боясь спугнуть очарование момента. Леонтиск, увидев, куда она смотрит, коснулся пальцами правой руки длинного, уходящего под хитон рубца на правом плече.
– Мой последний экзамен в агеле. Второй день Гимнопедий, когда выпускники военной школы, «львы», становятся полноправными воинами. Заключительная порка на алтаре Артемиды Ортии. Вот, погляди, – повернувшись спиной, он задрал хитон. Эльпиника ахнула – вся спина молодого воина была исполосована поперечными шрамами.
– Такая спина – отличительная особенность любого лакедемонянина, закончившего агелу и ставшего эфебом. Поэтому так трудно соврать, что ты обучался в Спарте – проверить истину достаточно просто.
– Боги, и ты
– Я как иноземец, мог отказаться. Но не стал – мои товарищи… и наследник… меня бы не поняли. На пытку – так всем! Двое из нашего лоха, кстати, не выдержали.
– Что значит – «не выдержали»?
– Ну, умерли, – Леонтиск развел руками. – Но такое часто случается. Спартиаты считают, что если Ортия заберет себе одного-двух воинов в год, это лишь усилит непобедимость их войска.
– Какой жестокий обычай!
– Его завещали спартиатам древние дорийские цари, правившие задолго до Ликурга, – пожал плечами Леонтиск.
Юноша и девушка, разделенные решеткой, продолжали обычную беседу. Но их пальцы, их горячие пальцы говорили друг другу совсем о другом. Они гладили, сплетались и ласкали друг друга в нежном и прекрасном танце прикосновений, и ничего, кроме этого, на самом деле не существовало.
– Но почему, скажи, ты не вернулся домой, в Афины, закончив обучение?
– Зачем? Тебя я потерял, и карьера в Афинах меня особо не привлекала. Иное дело – Спарта! Там интересно, там борьба, там сейчас зарождается гроза, что всколыхнет всю Элладу. Моя жизнь, моя душа принадлежали Пирру, наследнику спартанского престола. А он с юных лет втянут в интриги; ты бы удивилась, если б знала, сколько их кипит под поверхностью размеренной патриархальной жизни столицы Лаконики.
– Помню, ты говорил, что между царями вышел раздор…
– Угу. Первая стычка между Павсанием и Агисом произошла, еще когда они были молодыми правителями. В Греции бушевала война: Рим в союзе с Македонией сражался против понтийского царя Митридата, которого поддержали многие полисы эллинов, в том числе Афины, Беотия и даже ахейцы. Царь Павсаний ратовал за то, чтобы подняться вместе с остальными и призывал лакедемонян воспользоваться случаем и выступить против «гегемонов». Этому всеми силами воспротивился только что взошедший на трон Агис, изменивший традиционной спартанской политике. На его сторону стали эфоры и часть аристократов, и в конце концов войско лакедемонян осталось дома. Все, чего удалось добиться Павсанию – это уговорить геронтов не запрещать гражданам наниматься к Митридату на службу. И многие из тех, кто ненавидел римлян, ушли на эту войну. Впрочем, это мало на что повлияло. Сулла разгромил полководцев Митридата и очистил от них Грецию. Повсеместно начались казни и преследование тех, кто поддерживал царя, и к курульному креслу Суллы выстроилась целая очередь представителей греческих городов, желающих заявить о своей преданности. Царь Агис старался не менее прочих, вылизывая римскую задницу. Павсания гонения коснулись лишь отчасти, потому что его призывы к войне не были услышаны в родном полисе, но римляне запомнили своего врага и много лет спустя отомстили, воспользовавшись удачным предлогом!
– С тех пор Агид последовательно гнул проримскую линию. Что еще хуже, его в этом поддержала часть лакедемонской знати. Некоторые влиятельные круги в Спарте тяготятся демонстративной независимостью, приносящей полису немалые неприятности, и готовы смирить дорийскую гордость, признать гегемонию римлян. Этот шаг сулит много различных благ, например…
– Подробности можешь опустить, – быстро вставила Эльпиника. – Я так далека от всего этого. Чувствую себя полной тупицей, клянусь Богиней.
– Не стоит, я и сам далеко не все понимаю в этом хитроумном искусстве, которое большие люди называют политикой. Но одна вещь ясна любому – тому из государственных мужей, кто приведет строптивую Спарту к повиновению, обеспечена благодарность и милость Рима. Так вокруг Агиса образовалась немногочисленная проримская партия из высокопоставленных магистратов. Противовесом ей был царь Павсаний, который и после падения Митридата продолжал – да и сейчас продолжает! – оставаться непримиримым противником римлян. Не стоит и упоминать, что большинство граждан-гоплитов стояло за Эврипонтидов.
– И вот
прошло более двадцати лет, и все это время царь-Эврипонтид оставался верен себе и спартанской доблести, выступая против засилья римлян, прочно обосновавшихся на земле Эллады, наводнившем ее «гостями» и «наблюдателями». Ему часто удавалось сорвать мероприятия Агиса и его приспешников, направленные на приобретение милости Республики. Запугать или подкупить Павсания было невозможно. За это народ его славил, а Агиады люто ненавидели. Наконец, они нашли способ устранить человека, казавшегося им единственным препятствием на пути к римской ласке. Эта история случилась в год Олимпийских игр, когда архонтом в Афинах был Амфиаклен, а первым эфором Спарты – Мегарид по прозвищу Египтянин. Мегарид был страстным сторонником римлян и всеми силами искал способ высказать им свою преданность.На эти Игры в Олимпию съехалось огромное количество народа: римляне в качестве благодетелей Греции сулили показать невиданные доселе зрелища. Квиритов прибыла целая делегация, возглавлял ее консуляр Мамерк Эмилий Лепид. С ним было несколько лиц преторского звания, бывшие эдилы, трибуны и прочие сенаторы – несколько десятков человек. Прибыли и македоняне, без них тут не обошлось. Сам старый царь Кассандр не погнушался явиться на общегреческий праздник и привез с собой половину филиппопольского двора, в том числе и своего малолетнего сына Александра. После трех дней состязаний (в течение которых Агис и Мегарид энергично втирались в доверие к римлянам) македонский царь устроил большой праздничный пир в роскошном особняке, предоставленном ему властями Олимпии на время Игр.
Живые язычки сотни масляных светильников освещали пиршественную залу ярким светом, позволяя гостям отчетливо рассмотреть роскошные карнизы и архитравы выполненных в коринфском стиле внутренних портиков залы. В северной части залы в мраморной нише стояла ваянная с изумительным искусством статуя Паллады, подаренная Олимпии известным скульптором Канахом из Сикиона. Расписанная красками фигура богини была украшена праздничными миртовыми и оливковыми гирляндами. Вдоль стен и в углах стояли высокие керамические вазы, наполненные цветами. Аромат цветов, смешиваясь с пряным запахом курящихся в кадильницах благовоний, наполнял помещение терпким благоуханием. Рабы натерли наборный мозаичный пол до такого блеска, что было больно смотреть, а наступать на него и вовсе казалось кощунством.
В середине залы широким полукругом были расставлены столы, и вокруг них пиршественные ложа. На каждом месте лежала золоченая табличка с именем участника пира. Дабы гости ничего не перепутали и не нарушили субординации, вышколенные вольноотпущенники встречали каждого у дверей и провожали к его месту. Приглашенные уже начали прибывать, у высокого проема входных дверей воцарилась суета торжественных прибытий и церемонных приветствий. Македоняне позвали на пир всех без исключения магистратов греческих полисов, приехавших на Игры, военных командиров-стратегов, верховных жрецов храмов, и, конечно же, римскую делегацию во главе с консуляром Эмилием Лепидом. Квириты, как самые почетные гости, занимали «голову» стола, рядом с македонянами, далее шли места греческих жрецов и магистратов – по убыванию чинов – и дальний конец, «хвост» стола, сплошь занимали военные.
Смуглый парнишка в парадном белом с красным хитоне наблюдал за всем этим в окно, стоя на плечах другого отрока, высокого и дюжего. Еще несколько отроков в платьях попроще стояли внизу, с любопытством задрав головы и глядя на наблюдавшего, как будто это могло удовлетворить их интерес.
– Ну, что там видно, командир? – нетерпеливо спросил один из отроков, скуластый и подтянутый.
Царевич неодобрительно глянул сверху, на миг глянул в дерзкие глаза вопрошавшего, затем снова отвернулся к окну.
– Римляне стоят с афинянами и аргосцами. Консул, клянусь Палладием, разодет, как потаскуха, весь в красном и желтом.
Отроки, стоявшие внизу, дружно прыснули. Пирр воодушевленно продолжал:
– Болтает что-то, видно, спрашивает, почему до сих пор не начинают кормить. Пузо-то вон какое, небось, привык обильно жрать, скотина заморская!
– Ему б нашей каши лаконской отведать! – затрясся от смеха Лих.
– Ты что! Хочешь, чтобы Рим обвинил греков в отравительстве! – деланно ужаснулся Леонтиск.