Балетная школа

Отвлеклась. Возвращаюсь к начатой теме. Кстати, вот за эти отвлечения и достается мне от Серафимы: мне трудно придерживаться заданного сюжета, меня вечно утаскивает в сторону порок словоблудия…

Итак, правда содержится в последних двух предложениях (похоже, нужно вернуться и перечитать их, чтобы вспомнить, о чем речь!). А вот информация из первых трех предложений сомнительна. Нет, в моих документах действительно записано “Эмма Горская, дата рождения – 1 февраля 1918 года”. Но! Правда ли это? Мне рассказывали, что меня нашли на пороге того самого детского дома (тогда это был центр революционного трибунала на Красной Пресне), завернутой в одеяло. Никаких документов при мне не было. Только обрывок листка из книги, где на полях змеилась надпись из двух слов. Эмма. Горская. Было ли это моим настоящим именем? Никто не знал. Ну и записали в заведенное на меня личное дело именно так. А датой рождения решили считать дату моего нахождения. Так что на самом деле меня могут звать как-нибудь “Евпраксия Потапова”. И родилась я явно не в феврале, потому что мне было уже несколько месяцев, когда меня завернули в одеяло и отнесли на порог того, что впоследствии стало моим домом.

Хотя такое начало моей истории дает богатую почву для фантазий. А фантазировать я люблю! Кто были мои родители? Почему меня выбросили из отчего дома? Как звали мою семью? Оглядываясь на истории моих подруг, можно вообразить себе разное. Может быть, мои родители умерли от голода? Первая послереволюционная зима была суровой в Москве. И тиф бушевал, я знаю, нам рассказывала Анна Сергеевна на уроке истории. И в моем воображении встают картины. Вот слабеющими руками моя мать, понимая, что обречена, выносит меня из зараженного дома, доплелась до ближайшего общественного места и оставляет на ступеньках. Вот она заливается слезами при виде одинокой малютки на холодном крыльце. Вот отступает в переулок, бежит из последних сил и падает замертво прямо в грязь…

Могло так быть? Почему бы и нет? Я предпочитаю думать именно так. И именно эту историю я рассказываю всем новеньким, что постоянно появляются в нашей компании. Беспризорников много стало, к зиме их чаще отлавливают и распределяют по пионерским домам Москвы. Наш детский дом считается особенным. Сюда не берут больных (для туберкулезных, глухих, умственно-отсталых есть специальные приютные детские дома, как и для детей с неправильным происхождением), а к нам направляют талантливых детей. Уж не знаю, как НКВДэшники определяют степень талантливости у едва пойманного, чуть отмытого бродяги, но иногда именно такие попадают к нам. Недавно вот Катька появилась. А, еще у нас дети-сироты из творческих семей. Танечка Великанова, например, дочка музыканта. Он погиб два года назад, а мать еще раньше от того же тифа скончалась – вот их дочку и поселили к нам. Хотя у нее пока никаких творческих наклонностей не видно, что уж скрывать! А Маруся Новикова – и вовсе не сирота, ее родители живы-здоровы, но и она живет с нами, потому что ее мама и папа работают в театре (она мне говорит, что правильнее фраза – «служат в театре»), рано уходят, поздно возвращаются, вот и пристроили дочь в наш пионерский дом. Только изредка ее забирают – на выходные или даже на несколько дней. Но мы ей не завидуем. Нет. Ну, может быть чуточку… И я нахожу возможным слегка пофантазировать.

С каким наслаждением я плела в рассказах подругам и друзьям интригу судьбы моей воображаемой семьи. Так в моей биографии появилась прабабушка-гимнастка, сбежавшая от прадедушки с бродячим цирком. А что? Так ведь тоже могло быть! Кто проверит? Кто узнает правду? А мои слова – и не ложь вовсе. Поэтому я не чувствую угрызений совести.

Но перед собой я хочу быть честной (а иначе зачем писать в дневнике, ведь его никто не прочитает, чтобы восхититься моей богатой историей!), я думаю, что правда гораздо прозаичнее. Голодный и холодный 1917 год, бедная служанка, или работница фабрики, или поломойка только что потеряла мужа (да, мне совсем не хочется думать, что я просто приблудыш, хотя и такие варианты есть в моей голове), который погиб на фронте где-то в Германии, бедная служанка, она же работница фабрики или поломойка рожает ребенка и понимает, что вырастить его она не в состоянии. Поэтому делает самое простое – избавляется от него путем подбрасывания. Хорошо, что не утопила.

Да, все-таки нельзя отбрасывать версию побочного дитя какой-нибудь блудницы. Их тоже нынче много, мы с мальчишками любим закидывать их снежками, когда те стоят на углу Тверской. А мне каждый раз приходит в голову мысль, что вот эта раскрашенная девица может оказаться моей матерью. И потому я бью прицельнее.

Но я отвлеклась. Как видишь, Дневник, при полном отсутствии истории можно создать много разных версий, чтобы изложить их тебе каллиграфическим почерком. Кстати, почерк действительно плох. Я могу разобрать свои фразы, но лишь потому, что знаю, о чем только что писала. Рука к тому же замерзла, и крючочки букв «ш», «м», «и» и «н» настолько похожи, что слово «машина» будет выглядеть единым ровным заборчиком…

Пишу я вечером, сидя на своей кровати с продавленными пружинами. Девочки уже спят, Катька даже похрапывает. Скоро придет Серафима с проверкой. И тогда мне придется тоже забраться под тонкое одеяло. Если что, дорогой Дневник, верь, я обязательно продолжу свой рассказ. На страницах же не видно, какой длины была пауза между предложениями…»

***

На следующий день в столовой только и разговоров было, что о постановке спектакля. Войдя в холодное помещение с железными столами, где вились соблазнительные запахи только что сваренной каши (тетя Глаша вложила свое кулинарное искусство в пшенную кашу), Катерина и Эмма обнаружили свое «войско» в активном обсуждении подброшенной ему идеи. Худенький Санёк уже громко заявлял о своих художественных талантах.

– Я вряд ли смогу выучить большую роль. Мне вот ворон приглянулся. А что? Помните, мы ходили в театр? Там актеры даже деревьями были. Помните? А в прошлом году? Волк был тоже человеком. Я думаю, я смогу ворона сыграть.

– Сможешь! – сходу утвердила приятеля на эту роль Катька. – Главное, придумать костюм подходящий. Чтобы сразу было понятно, что ты – Ворон.

– А я бы мальчика сыграл, – робко сказал Митька. – Как его звали?

– Кая? – переспросила Эмма, пододвигая к себе тарелку, полную каши. – Да, тебе подойдет. Он такой же маленький. И тихий.

– Тихий или нет, а вчера здорово тому пацану врезал! – заметила Катька, но тут же себя одернула: – Но это в прошлом! Сейчас мы все думаем о будущем.

– А знаете, что сказала сегодня Серафима? – сказала Маруся.

– Что? – хором спросили Эмма и Катька.

– Она сказала, что сегодня после уроков хочет обсудить с нами роли и назначить актеров.

– Ух ты! – за столом поднялось оживление.

– И что она хочет дать главные роли тем, у кого плохие оценки.

– Плохие? – переспросила Эмма. – Ты не ошиблась, Марусь? Вряд ли Серафима Павловна захочет дать главные роли двоечникам.

– Почему же не захочу? – услышали они голос Серафимы, неслышно подошедшей к бурно обсуждавшей события группе. – Отметки в тетради мало что говорят об актерском таланте. А я уверена, что в нашем детском доме много талантливых мальчиков и девочек.

– Здравствуйте, Серафима Павловна! – радостно встретили молодую учительницу воспитанники. – Доброе утро!

– Я вижу, Катя уже рассказала вам о моей идее поставить спектакль в нашем детском доме?

– Да!

– И хорошо! Я бы хотела, чтобы вы прочитали эту сказку до сегодняшнего вечера, чтобы обсудить наши планы уже со знанием дела. И было бы неплохо выслушать ваши предложения по поводу распределения ролей. Но не сейчас, – улыбнулась она на энтузиазм воспитанников. – Сейчас вы должны позавтракать и отправиться в школу. Уроки – самое важное для всех нас. На спектакль у нас будет время. Но в свободное от учебы время. Приятного аппетита!

– Спасибо, Серафима Павловна!

Воспитательница еще раз улыбнулась, ни к кому конкретно не адресуясь, однако каждый воспринял эту улыбку так, словно она была предназначена именно ему. Легко повернувшись, Серафима отошла к столу, за которым завтракали воспитатели, а за детским столом воцарилась сосредоточенная тишина. Пшенная каша на воде – не самое вкусное питание, но сейчас она быстро исчезала с тарелок, ведь всем хотелось поскорее обсудить возникающие идеи. А уж больше всего идей было в голове у Катьки. Вытащив Эмму за руку из-за стола, она устремилась к дверям, на ходу делясь придумками как по поводу костюмов, так и по поводу распределения ролей. Она не умолкала ни на минуту и когда девочки одевались, застегивая пальто и заматывая платки на головах, и когда шли по направлению к школе, и когда переступили порог учебного заведения – как обычно, со двора. Парадный подъезд, выходивший на Столовый переулок, был предназначен только для учителей и взрослых посетителей. Необходимость переключиться на учебный день прервала Катькин активный монолог, чему Эмма даже немного обрадовалась.

Подруги вошли в здание вместе с толпой таких же учеников, все весело перекрикивались, причем, чем младше был школьник, тем громче звучал его или ее голос. Катька протолкалась к вешалке их класса, чтобы повесить на крючок свое пальтишко. Эмма последовала за подругой, и девочки присели на свои же ранцы, чтобы переобуться. Со всех сторон сыпались утренние приветствия, на которые Катька отвечала согласным мычанием, в то время как Эмма произносила чинное «Доброе утро!».

Девочки проследовали к лестнице, гордо миновав небольшую группу девочек около большого зеркала в резной деревянной раме. Ни Эмма, ни Катька не считали нужным обращать слишком много внимания на свою внешность. Лицо чистое? Волосы не растрепаны? Так чего же пялиться в зеркало? А если что не так, то верная подруга всегда скажет.