Баловни судьбы

Но все-таки это последний вечер перед ее отъездом, и мы берем себя в руки. Обнимаемся, просим друг у друга прощения, она ревет, и я сцеловываю ее слезы. Мы лежим у штабеля досок на строительной площадке. Май-Бритт, Май-Бритт, как я любил тебя в то лето, какие мы были дураки, сколько зла причинили друг другу!

Свежий запах древесины щекочет ноздри, напоминая о хвое — о соснах и елях, о бескрайних хвойных лесах Удала. Тревожное серое небо, башни из облаков громоздятся на горизонте. Стряхнув с себя все щепки и опилки, мы, крепко обнявшись, возвращаемся домой.

— Будешь писать? — Май-Бритт останавливается перед своим корпусом.

— Спрашиваешь!

— Я буду писать тебе каждый день, — говорит она.

— А я два раза в день, — смеюсь я.

Мы скучаем друг без друга, что верно, то верно. Но пишем раз или два в неделю. Три креста означают поцелуй. Косо наклеенная марка — я тебя люблю. Скоро мне надоедает это сюсюканье, и под конец я пишу только открытки.

9

С Сири я познакомился на одном из бесплатных концертов в парке Санктхансхёуген незадолго до возвращения Май-Бритт. Когда мы с ней познакомились, я был на мели, как частенько случалось тем летом, а значит, в тот день я был как стеклышко. В карманах у меня свистел ветер. На мамашу вдруг нашла подозрительность, она заявила однажды, что у нее из сумочки пропали деньги, и закрутила гайки. Ты получаешь на карманные расходы столько-то и ни десяткой больше, и тут уж, как ни подъезжай, все впустую. Еще в пятницу я просадил последние деньжонки, выданные мне на следующую неделю, и потому в воскресенье утром у меня не было не то что десятки, чтобы войти в складчину на курево, а даже пятидесяти эре на обычную жвачку.

Но проездной билет у меня еще был, и, прочитав в газете, что в Хёугене дают бесплатный концерт, я рванул чуда. Все даровое обладает неодолимой притягательной силой для того, кто просадил последние деньги. К тому же я мог встретить там старых приятелей и перехватить у них десятку. Но сколько я ни просил, никто мне ничего не дал. Плохо дело, Рейнерт, сказал я самому себе, если ты до того докатился, что даже старые друзья не решаются одолжить тебе какую-то жалкую мелочь. И чем больше я об этом думал, тем больше выходил из себя. Я кружил по парку, не находя себе места. Честно говоря, я не на шутку разозлился. И от музыки мне тоже было тошно, она грохотала, как локомотив на Доврской железной дороге, аппаратуру пустили на всю мощность, чувство в этой музыке и не ночевало, лишь стук да грохот, грохот да стук да бессмысленное подвывание электрогитары. И уж совсем меня доконало то, что прошлой ночью кто-то свистнул у меня полпачки сигарет, а мне до смерти хотелось курить.

— Оставь покурить, — говорю я Уно.

Но он только отворачивается и глядит в другую сторону, и я завожусь так, что готов двинуть ему в рыло. Ведь я был в таком состоянии, что мне ничего не стоило сорваться. Ребята хватают меня, держат и пытаются утихомирить, и я вижу, как легаш в штатском, сидевший под деревом с видом обожателя музыки на воскресной прогулке, поднимается со скамьи и направляется к нам. Уно глубоко затягивается, пускает дым мне в глаза, а потом наступает на недокуренную сигарету каблуком и втаптывает ее в землю.

— Пожалуйста, — говорит он, показывая на раздавленный окурок. — Совсем обнищал, своих не держишь?

Все это он делает, чтобы позлить меня, небось мстит за какую-нибудь старую чепуху. Эта сволочь никогда ничего не забывает. Он копит все обиды, которые, как ему кажется, выпали на его долю, трясется над ними, как жмот над дерьмом, и при случае всегда мстит. Все это я давно знаю, но сдержаться не могу: я выкидываю вперед левую, и, если бы Юнни не схватил меня сзади за руку, я бы прилично вмазал Уно. На мое счастье, Юнни оказывается проворней меня, потому что, обернувшись, я вижу двух легашей — стоят, оба в пыльниках, заложив руки за спину.

— Что здесь происходит? — спрашивает один из них.

— А ничего особенного, — отвечает Юнни.

У них с Уно мотоциклы, и они расхаживают в кожаных куртках с пантерами на спине и в черных сапогах. Легаши скептически оглядывают каждого из нас. Уно стоит, вытаращив холодные, круглые, как у рыбы, глаза. А я стискиваю зубы, потому что отлично знаю, что в таком настроении, да еще с моим языком, я живо загремлю кое-куда, если открою рот.

— Они старые друзья, — говорит Сири и глядит на легашей до невозможности горячими карими глазами.

Это первые слова, которые я от нее слышу. Никогда прежде я этой девчонки не видел, и про нашу дружбу с Уно ей ничего неизвестно. Но, не растерявшись, она одной рукой берет за руку меня, другой — Уно и заставляет нас обменяться рукопожатием.

— Просто они немного поспорили, — говорит она. — А теперь помирились. — И улыбается легашам, и издает этакий смешок, самый короткий смешок, какой можно обе представить.

Один легаш стоит, раздув ноздри, как бык, ошалевший при виде красной тряпки, но другой понимает, что им здесь делать больше нечего.

— Никаких фокусов, чтоб все было тихо, — говорит он.

Легаши поворачиваются на каблуках и шлепают на другой конец площадки; Юнни смеется, Сири сует мне в рот сигарету, а Уно стоит с такой рожей, будто сейчас дунет за легашами и выложит им всю правду, но даже он понимает, что этот номер не пройдет, а уж на что он туп. Юнни, Сири, я и еще несколько ребят отходим в сторону садимся на траву. Сири смотрит на меня и говорит:

— Неужели оттого, что охота курить, надо бросаться людей?

— Он первый начал, — бурчу я.

Черт меня дернул, как в детском саду или вроде того, готов провалиться сквозь землю.

— Рейнерт у нас о’кей, — говорит Юнни, — только вспыльчив малость.

— Правильно, он у нас пай-мальчик, — подхватываю я.

На эстраде бит-группу уже сменила какая-то поющая дамочка. Она судорожно тискает и гладит микрофон, и у меня вдруг появляется чувство, что все потеряно, и мне становится так тошно, хоть вой.

А Сири, она только смеется своим коротким смешком, который кончается, еще не успев начаться, когда я беру ее руку в свои, будто микрофон, и начинаю передразнивать певичку. Она и не думает злиться, хотя я кривляюсь нарочно, чтобы довести ее. Ладно, говорю я про себя, ты не дура, только не думай, я тоже не лопух. И кривляюсь еще пуще, чтобы посмотреть, не появится ли в ее непроницаемом, как броня, смехе хоть маленькая трещинка. Но тут она все обрывает, говорит: «Привет, мальчики, до скорой встречи», — и исчезает. А я остаюсь с Юнни и другими ребятами, болтаю, паясничаю, из кожи вон лезу, а голову у меня ломит, словно там пустота, этакая ноющая пустота, уж и не знаю, как это объяснить.

Потом я увидел Сири уже зимой. Иногда мы встречаемся с Май-Бритт, иногда не встречаемся. С июня и почти до конца сентября мы тянем эту резину, но все идет у нас как-то наперекосяк. И не в том дело, что мы с ней очень разные. Я ведь еще и ревную ее, как последний дурак. И она это видит. Ее обижает, что я смеюсь над ее поп-фаворитами и прочей чушью, и она начинает играть на моей ревности, делая заходы на первого встречного. И не думай, что она крутит динамо; когда Май-Бритт под балдой, пусть хоть самую малость, ей уже море по колено. Плохо на нее это курево действует, не переносит она его, теряет над собой всякую власть, и к тому же ей хочется доказать мне, что она не какая-нибудь там Сюннове Сульбаккен или уж и не знаю, кто там еще. А ответственность за все это лежит вроде на мне, ведь это мы первые дали ей тогда покурить, и вообще; и я пытаюсь уговорить ее бросить это дело, а она только пуще упирается. Но в конце концов я сломался. Она как раз снюхалась с одним подонком, который перепродавал ребятам наркотики, этакий юркий типчик с бегающими глазками, монет у него всегда полно, и язык хорошо подвешен. Мы с Май-Бритт перед тем, как назло, поссорились, и я видел, что он кружит возле нее, выпустив когти, ну точь-в-точь коршун над добычей. Вот это меня и добило. Если она такая дура, думаю, что не соображает, чего ему нужно, тут ничем не поможешь. Я только подошел к ним и сказал, что мне надо с ней потолковать.

— Мне с тобой толковать не о чем, — говорит она.

— А мне есть, — говорю я и стою перед ними руки в боки.

После всяких там «тыр» и «пыр» она уступает. Я вываливаю ей все как есть: что он гангстер мелкого пошиба, перепродает наркотики и что ей лучше держаться подальше от таких типов, с ними беды не оберешься. Но Май-Бритт только вскидывает голову и говорит, ей уже осточертело, что я бегаю за ней, как нянька, она и сама знает, что ей делать. Так слово за слово мы опять сцепились, и меня охватывает черная тоска от этого повторения, оттого, что мы вечно возвращаемся к тому, с чего начали, что все идет по кругу. Под конец я просто смотрю на нее и говорю: