Баловни судьбы

— Доктор Ли знает свое дело. И повторяю, придержи язык. Ты его так распустил, что слушать тошно.

За столом становится тихо, и я вижу, как глаза у нее наполняются слезами.

— Я тебе помочь хочу, только и всего. Силушки моей нет смотреть, как ты маешься.

Что угодно, думаю я, только слез с меня уже хватит.

— Ладно, ладно, ладно. Прости, мамаша, я же знаю, что ты за меня переживаешь. Только пойми, никакой доктор меня сейчас не спасет! Может твой доктор достать мне работу? Может он вернуть Калле?

— Рейнерт, сыночек! Ты же ничего не ешь! Я весь обед слежу за тобой. Клюешь, как цыпленок.

— Сколько нужно, столько и ем, — бурчу я. И встаю из-за стола так резко, что дребезжит посуда. — Прости, мамаша, честное слово, я не хочу есть. Душно у нас что-то. Пойду прошвырнусь.

И убегаю, потому что она уже ревет. Когда я хлопаю дверью, я знаю, что она ревет, но ничего не могу с собой поделать, я не в силах сейчас видеть слезы. На улице я встречаю Бённу. Мы начинаем болтать, и он спрашивает, нет ли у меня монет, чтобы нам вместе съездить в город. С монетами у нас у обоих туго, но тут появляется Лайла с новой цыпой но имени Май-Бритт. Цыпа как цыпа, штукатурки на ней вагон: за ушами надушено, губы намалеваны, а на ресницах краски налеплено столько, будто она мышцы век нагоняет, этакий глазной культуризм, стоит эта цыпа, глазками хлопает и улыбается. Она, видишь ли, только-только переехала с родителями в один из новых корпусов в Линнерюде: ну и, ясное дело, настроилась приятно провести вечерок, надо же познакомиться с этими новыми городскими людьми и все такое. Они с матерью и сестрой явились сюда прямехонько из Удала. Папаша ее двенадцать лет каждую неделю, как маятник, болтался между Осло, где работал, и Удалом, и вот наконец они решились: сожгли за собой все мосты, оставили свою землю соседу и сняли хату в городе. Смотреть смешно, как она вся прямо светится от ожидания — нынче пятница, ее первый самостоятельный вечер в столице, так неужто мы проторчим все время здесь, возле дома? И потому мы с Бённой, хоть нам и стыдно, предлагаем девочкам оплатить поездку в город и обещаем в свою очередь пригласить их, когда у нас будут деньги. Но они и не думают отказываться, порядок — мы едем.

Такими, как этот, в ту весну и лето были почти все вечера перед выходными. Прямой дорожкой под густые, тенистые липы Дворцового парка к какому-нибудь перекупщику марихуаны. Потом, сидя на скамейке или развалившись на влажном свежем газоне, тянуть по очереди заветную сигаретку. И пока мы курим, смеемся и рассказываем разные истории, бросая недовольные взгляды на расфранченных пижонов, шествующих по Карл-Юхан, где-то у нас за спиной ноет маг, который кто-то притащил с собой и пустил едва сльшно, чтобы не привлекать внимания дворцовых гвардейцев и полиции:

Well we all need someone

We can lean on

And if you want it

Well you can lean on me^[14]

Я так хорошо запомнил именно тот вечер потому, что уж больно худо обернулось дело с этой цыпой Май-Бритт. Все лето я был из-за нее в мандраже, все лето тянулась эта резина, и я не мог найти никакого выхода. Вот уж была деревенская дурочка, ничего не скажешь. За всю жизнь она приезжала в Осло раза три или четыре, хотя папаша ее вкалывал тут каждый день с самого ее детства — с тех пор как лишился работы на лесоповале у себя дома. Она мне все выложила в первый же вечер. О том, как она давила на своих, чтобы они переехали в город, потому что ей надоело жить в деревне и вместе с матерью копаться в огороде. О том, что все ее школьные подружки и приятели уехали из дому и жили теперь на квартирах в Конгсвингере или в Осло, потому что дома не было никакой работы. О том, как уезжали целыми семьями из-за того, что в Удале для них не было будущего и мужчины, работавшие вдали от семьи, устали от барачной жизни и вечных разъездов.

И вот наконец благодаря папашиной работе им подвернулась трехкомнатная квартира в Линнерюде, она освободилась неожиданно, и им нужно было быстро решить, переезжать или нет. И три недели тому назад, когда ее папаша вернулся домой, они устроили семейный совет, который она назвала тайной вечерей, а когда в понедельник в четыре утра он отправился на работу, у них уже было принято решение. Через неделю начались сборы, и вот они здесь, в обетованном граде, как она выразилась, хлопая своими голубыми глазищами. Ничего себе обетованный! В черепушке у нее был такой туман, хоть реви, — ты мог выложить ей всю правду, но она отскочила бы от нее, как от стенки горох. Она, ясное дело, считала, что ее тут ждет по меньшей мере карьера в кино или что-нибудь в этом роде — надо только всем мило улыбаться и делать, как велят. Девчонка, видимо, до одури начиталась всяких бабьих журналов и уж не знаю, чего еще, а штукатурилась она так, что смотреть было противно, и, когда мы расположились в парке покурить, она даже бровью не повела.

— Конечно, в Дворцовый парк, — протянула она с мечтательным блеском в глазах, когда мы в метро решали, куда нам податься. — Я всего один раз была в Дворцовом парке, с папой, но это было очень давно, я была совсем маленькая.

Мы пробовали предлагать другие места, мы-то понимали, что она не совсем для этого подходит, но все было без толку. Лайла уже брякнула, что неплохо бы прошвырнуться по Дворцовому парку, и теперь о чем-нибудь другом нечего было и заикаться.

— Вы обо мне не думайте, — сказала она. — Куда вы, туда и я. Где вы обычно проводите свободные вечера?

Вот так все и началось, и я даже не знаю, как об этом рассказать. Когда мы, по-быстрому тяпнув у «Шотландца» пива, пошли, глазея на прохожих, на витрины, на фотографии у кинотеатров и световые рекламы, она держалась так, словно мы шли не в парк промыслить курева, а прямиком на вечеринку к кронпринцу Харалду с супругой или что-нибудь в этом роде. У некоторых людей просто талант на такие вещи. Они спускаются в подземный писсуар, чтобы курнуть там марихуаны, с таким невинным видом, будто идут в шикарный погребок съесть отбивную. С одной стороны, это подкупает, а с другой — смущает. Что до меня, так я тебе сразу скажу: у меня такого таланта нет. Если я делаю что-то, чего делать не следует, по мне это за версту видно. Сохранять невинный вид — да я этого сроду не умел! Я из тех, кто вечно влипает. Даже если я чинненько стою и болтаю о погоде, будь уверен, найдется какая-нибудь сволочь вроде дворника, учителя, вышибалы или легавого, которая решит, что у меня рыльце в пушку. А если я к тому же начну артачиться, тут уж мне верная крышка.

«Ты еще и дерзишь!» — скажут они и выльют на меня полный ушат брани, а то и накостыляют по шее, чтобы научить хорошим манерам, как они это называют. Да пропади они пропадом, эти хорошие манеры! Если врезать парню, который вдвое слабее и втрое моложе тебя, потому что он осмелился тебе возразить, называется хорошими манерами, то в гробу я их видал, эти хорошие манеры.

Только не надо думать, будто Май-Бритт с этим своим невинным видом и очаровательной улыбкой выкрутилась бы из такой передряги, в которой нам накостыляли бы по шее. Уж на что Калле умел напускать на себя невинность, а вот ведь чем все кончилось. Невинный вид Май-Бритт объяснялся прежде всего ее безграничной доверчивостью. Она так верила людям! Думала, что достаточно переехать из Удала в город, чтобы перед тобой открылся весь мир. Вот в чем была ее ошибка. А моя ошибка была в том, что я озлобился на весь тот мир, о котором она мечтала; он у меня поперек горла стоял. Я не знал ничего хуже, чем этот мир в целлофановой упаковке, о котором она мечтала, начитавшись развлекательных журналов. В меня в тот вечер точно бес вселился, уж потом я кусал себе локти. Вместо того чтобы сказать ей: «Послушай, Май-Бритт, все, о чем ты мечтаешь, — это ложь, жизнь вовсе не такая, как ты думаешь», — вместо того чтобы предупредить ее, я решил ничего не говорить и глаз ей не открывать.

О’кей, Май-Бритт, думал я, ты, понятно, считаешь, будто пойти вечером в пятницу в Дворцовый парк — все равно что побывать на приеме у короля на открытом воздухе, но скоро ты на своей шкуре убедишься, что это разные вещи. Если ты не перестанешь всерьез мечтать о карьере кинозвезды, придется нам помочь тебе и ощипать эти твои голливудские перышки. А если никто не поможет тебе от них избавиться, вот тогда тебе будет по-настоящему паршиво.

Примерно так я думал. И ошибался, потому что не понимал, что, раз уж ты взял на себя труд помочь человеку избавиться от его заветной мечты, нельзя бросать это дело на полдороге, нужно помогать ему и после. Нельзя просто разрушить мечту человека и считать, что дальше все само собой образуется. Ведь в жизни так не бывает. Это в кино так бывает, там все всегда оборачивается к лучшему. В жизни же все складывается к худшему, если тебе никто не поможет. Так с Май-Бритт и получилось, и я горько сожалею, что мы с Бённой и Лайлой в тот вечер толкнули ее на этот путь.

— Май-Бритт, — говорит Бённа, когда мы подходим к парку. — Надо сразу договориться. Решайте, девочки, угощаете вы нас сегодня или нет?

— Конечно, угощаем, — говорит Май-Бритт и хлопает ресницами. — Мы с Лайлой угощаем вас сегодня, а вы с Рейнертом нас — в другой вечер.

— Отлично, — говорит Бённа. — Замечательно. Теперь остался сущий пустяк.

— Да, — говорит она. — А какой?

— Да так, самый что ни на есть пустяковый пустяк, — говорит Бённа и смеется. Он весь трясется от смеха, и мы тоже начинаем смеяться. Потому что смех у Бённы такой, какой принято называть заразительным. Бённа всегда смеется, все время.

— А пустяк такой, — говорит он. — Когда мы придем в парк, там уже нельзя будет махать своими бумажками. Ну, сколько вы жертвуете на сегодняшний вечер?

И опять смеется, уже не так нахально, девчонки вытаскивают деньги, и он прячет их в карман. Я вижу, как Май-Бритт колеблется, вздыхает разок, но деньги все-таки отдает. Ведь у нее их не больше, чем у каждого из нас, работать она не работает, и еще неизвестно, принято ли у них в Удале давать дочкам на карманные расходы, так что монет у нее в обрез, за это я головой ручаюсь.