Барби. Часть 1

Вот бы его на огонь, подумала Барбаросса, разглядывая это уродливое создание, вяло ворочающееся в банке. Небось, оказавшись в кипятке, он тут же сделался бы поразговорчивее. Может, даже смог бы поведать ей что-то небезынтересное о своей прошлой жизни и прошлом хозяине…

— Прошу, госпожа ведьма, ваш зауэрбартэн!

Разглядывая мелкого ублюдка, она так увлеклась, что забыла и про пару странных ведьм, цедящих пиво и поглядывающих в ее сторону, и про заказанный ужин. Неудивительно, что хозяин, либлинг с хоботом на месте носа и рта, подобрался к ней незамеченным, держа на руках поднос с исходящим паром тарелкой, а также увесистой кружкой. Барбаросса поспешно укрыла банку мешковиной, отправив ее на прежнее место.

Плевать на гомункула. Плевать на его злость.

Сейчас она набьет как следует брюхо, скулящее точно старая тифозная шлюха, и, как знать, может поумнеет в достаточной степени, чтобы сообразить, куда ей держать курс. На сытое брюхо всегда думается легче, а мысли выходят не такими колючими, как битое бутылочное стекло. Она сообразит, как можно отыскать в этом паршивом городе Котейшество, как перехватить ее прежде чем та заявится в Малый Замок, ну а потом…

Потом все будет еще проще.

Сейчас она займется более насущными делами. А именно теми, для которых нужны зубы и вилка.

Может, хозяин «Хромой Шлюхи» и выглядел как плод порочной связи свиньи и тапира, но по части жратвы он соображал как будто неплохо. Зауэрбартен не был свежим,

она мгновенно определила это, несмотря на обилие лука и лаврового листа, навязчивыми ароматами которых он пытался перебить кисловатый запах крольчатины. Зато картофель оказался рассыпчатым, как она любила, с густой винной подливкой, кроме того, повар не пожалел гвоздики и моркови. Сойдет. Может, не изысканное кушанье вроде тех, что подают на золоченых блюдах курфюрсту Рюдигеру, когда тот заявляется в свою дрезденскую резиденцию, устав терзать великосветских блядей и любовников, но определенно сгодится, чтобы набить брюхо. Барбаросса ощутила, как сладострастно и нетерпеливо заворочались голодные кишки.

Она пожрет — и все вещи в мире враз сделаются более простыми и понятными.

Хозяин, водрузив перед ней тарелку и кружку, поспешил удалиться, и правильно сделал, ведьмы терпеть не могут, когда кто-то заглядывает им в рот. Барбаросса нетерпеливо цапнула вилку. Первый же удар, которым она пронзила кусок крольчатины, был быстрым и точным, сродни тем выпадам с рапирой, которые она под присмотром Каррион отрабатывала до кровавого пота. Хороший добрый кусок мяса, превосходно пропеченный и не очень жесткий на вид.

Вперед, сестрица Барби! Награди свое исстрадавшееся нутро!

Барбаросса поднесла его ко рту, чтобы швырнуть внутрь, точно грешную душу в адскую топку, но… внезапно ощутила, что не так уж и голодна.

Кусок, истекающий подливкой и мясным соком, вдруг показался ей не таким уж и аппетитным. Вообще не аппетитным, если на то пошло. Обычный кусок мяса с прилипшими к нему кусочками лука и дробинками гвоздики, он вдруг показался ей чертовски не соблазнительным, даже неприятным.

Зубы, нывшие было в ожидании того момента, когда смогут пронзить истекающий мясным соком кусок, не разомкнулись при его приближении, напротив, остались сцеплены, точно крепостные ворота.

Барбаросса помедлила, не решаясь откусить.

Вот только его запах отчего-то больше не возбуждал аппетита. Он не сделался хуже, не приобрел неприятных, сокрытых прежде, ароматов, это был тот же самый запах, от которого у нее минутой раньше текли слюнки. Но сейчас он показался ей неприятным, почти отвратительным.

Слишком жирно, подумала Барбаросса, брезгливо разглядывая кусок мяса на вилке. И наверняка чертовски пересолено, как вся стряпня в таких забегаловках. Я точно заработаю изжогу и брюшную колику, а то и кровавый понос на следующий день…

Черт. Возможно, она была не так уж сильно голодна, как сама полагала.

Однако при этом она отчетливо ощущала, как ворочаются голодные кишки в ее пустом брюхе. Она хотела есть, черт возьми! Она была голодна — еще как голодна! Просто это мясо… Стоило ей поднести вилку ко рту, как зубы рефлекторно смыкались, точно она пыталась пронести через них кусок тухлятины или извивающуюся сколопендру.

Дьявол. Ее тело не раз подкидывало ей сюрпризы, особенно в пору взросления, когда приходит пора сменить детскую рубашонку на брэ и дублет, некоторые из этих сюрпризов оказывались чертовски неожиданными и причиняли ей в дальнейшем немало проблем. Но это… Это было чем-то новым, мрачно подумала Барбаросса. Умирать от голода и в то же время испытывать отвращение к еде?

Барбаросса сделала еще одну попытку, но и в этот раз, стоило ей только подумать о еде, как во рту начала скапливаться жидкая, отдающая тухлятиной, слюна, не дающая ей толком разжать зубы.

Она хотела есть, как хочет есть человек, у которого двенадцать часов не было во рту маковой росинки, она чувствовала голодные спазмы в брюхе, но… Но в то же время была совершенно не голодна. Запах мяса, стоило приблизить его к лицу, отчего-то вызывал у нее отвращение — тягучее тянущееся отвращение, намертво перекрывающее глотку.

Какого хера? Барбаросса несколько раз приоткрывала рот, пытаясь направить в него вилку с куском заурбартэна, но каждый раз вынуждена была закрыть его, отводя вилку прочь. Одна только мысль, чтобы положить в рот кусок мяса и проглотить его отчего-то стала неприятна, стала казаться противоестественной и гадкой. Как мысль съесть извивающегося паука.

Вот дерьмо!

Возбуждение и страх — чертовски крепкий коктейль, крепче вина со спорыньей, которое подают в «Хексенкесселе». Сегодняшняя встряска обеспечила ей до хера того и другого, разгорячив кровь сверх всяких пределов. Но прежде ей это никогда не мешало набивать брюхо, напротив, лишь будоражило аппетит.

Может, это усталость? Она где-то слышала, что от смертельной усталости люди теряют аппетит, так что кусок не лезет в горло. Но она не ощущала себя смертельно уставшей. Вымотанной, опустошенной — да, но умирать как будто не собиралась.

Барбаросса стиснула вилку с такой силой, что едва не сломала плохонький, источенный тысячами чужих рук, черенок. Совсем забыв про обожженную руку, которая мгновенно напомнила о себе, полыхнув так, что проняло до самого плеча. Барбаросса выругалась, выронив вилку из пальцев.

Херов ожог и не думал утихать, налился жидким подкожным огнем и жег так немилосердно, будто в ее правой ладони вот-вот должна была открыться дверь в Ад. Сука, как же больно! Взглянув на ладонь, Барбаросса выругалась сквозь зубы.

Она никогда не считала себя специалистом по ожогам, куда чаще ей приходилось видеть в человеческом мясе дырки, оставленные ножами, гвоздями и заточками, и частенько это мясо было ее собственным. Но и ожоги повидать ей пришлось. Маленькие, оставленные свечным воском, крохотные красные пятнышки на коже, саднящие, как комариные укусы. Большие, которыми награждали в Шабаше старшие сестры, любившие смеху ради приложить к твоей спине раскаленную добела лошадиную подкову. Эти приносили куда больше мучений, несколько недель напоминая о себе, истекая гноем и оставляя на память уродливые шрамы.