Барби. Часть 1

От злости у нее свело кулаки, так что она едва не выронила злосчастную банку на пол. Не будь она достаточно сообразительна и проворна, сейчас уличные крысы Верхнего Миттельштадта растаскивали бы по норам ее зубы, хрящи и окровавленные космы.

— Ну и паршивый у тебя нос, — буркнула она, — Никак сифилис? Впрочем, от кого бы ты мог его подхватить? Уж не от утопившейся ли в твоей банке канарейки?

Гомункул не ответил, но личико вновь дернулось. Он понимал ее. Отлично понимал. Но был достаточно сообразителен, чтобы, осознав тяжесть своего положения, держать язык за зубами. Умный ублюдок. На фоне старины Мухоглота он сам мог бы сойти за профессора… Барбаросса усмехнулась собственной шутке.

Ничего, когда Котейшество очистит его память, он сделается покладистым и послушным. Проведет при кафедре спагирии еще не один год, безропотно снося ядовитые остроты и немудреные насмешки следующего поколения юных сук, воспитанных Броккенбургом. Может и мух тоже научится глотать живьем на зависть своему предшественнику…

Барбаросса нахмурилась, крутя банку в руках. Какая-то мысль, задетая, потревоженная, но так и не вылезшая наружу, царапала изнутри острым ноготком. Эта мысль отчего-то зашевелилась стоило ей вспомнить, как кричал гомункул, вот только после того сразу замерла, точно мертвый плод в матке. Все попытки растормошить ее и извлечь наружу приводили лишь к мучительному зуду в затылке.

Дьявол. Если память Котейшества представляла собой большую просторную библиотеку с высокими окнами, чистую и опрятную, как операционная, то ее собственная — походный сундук ландскнехта, набитый вперемешку жратвой, портянками, сухарями да второпях награбленным добром. Запустив в него руку, нечего и думать достать с первого раза то, что нужно.

Фон Лееб. Вот что она вспомнила, уцепившись за эту мысль и вытащив ее на поверхность, точно упрямый сорняк.

Так кричал гомункул — «Я хочу домой, к своему хозяину, господину фон Леебу!».

Это имя почему-то зацепилось за мелкую складку в подкладке памяти, завязло в ней, а теперь вдруг вылезло наружу, отыскав для этого чертовски неподходящий момент.

Барбаросса ощутила разочарование. Замечательно, сестрица Барби, просто замечательно. Ты навскидку не назовешь и половины великих адских владетелей, ты забыла половину алхимических формул и преобразований, из твоей дырявой головы давно высыпались тысячи вещей, которые ты когда-то прилежно штудировала — зато ты отчего-то запомнила имя никчемного старика, у которого украла гомункула. Без сомнения, оно принесет тебе значительную пользу на твоем жизненном пути!..

Черт, так уж была устроена ее память. Вместо того, чтоб сохранять вещи значимые и нужные, она сохраняла всякий никчемный вздор, который только мешал соображать и лез наружу в самый неподходящий момент. С такой головой впору работать на мельнице, таскать мешки и ворочать жернова, а не мнить себя ведьмой…

Фон Лееб, фон Лееб… Отчего-то же ее память, эта никчемная разбойница, сунула это имя в мешок, мгновенно опознав в нем что-то важное? Сунула — и мгновенно забыла, зачем. Прелестно. Может, оно несло в себе какой-то смысл или, тем паче, какую-то опасность? Фон Лееб… Может, хозяин гомункула — какая-то важная шишка в городском магистрате, один из влиятельных советников господина Тоттерфиша? Почтенный, вышедший на пенсию, военачальник? Богатый негоциант? Вспомнив убогую обстановку гостиной, занюханную мебель, никчемные акварели на стенах, засыпанные мышиным пометом углы, Барбаросса чуть не фыркнула. Нет, господин фон Лееб, в прошлом счастливый владелец гомункула, не был ни кронпринцем инкогнито, ни соратником короля Матиаса. Всего лишь занюханным солдафоном, доживающим свои дни в глухом, отгороженном от всего мира, углу.

— Слышь, ты, сопля в банке… — Барбаросса щелкнула по стеклу ногтем, — Как, ты сказал, звать твоего бывшего хозяина? Фон Лееб?

Гомункул не ответил, лишь наградил ее насмешливым взглядом водянистых темных глаз. Он не лишился языка от страха, не повредился в уме, Барбаросса готова была поклясться, что этот заточенный в банке карапуз отлично сознает происходящее и понимает смысл обращенных к нему слов. Просто не считает нужным отвечать ей.

Мелкий пидор. Вот уж кого она с удовольствием раздавила бы вместе с его горшком.

Барбаросса безотчетно подула на обожженную ладонь, чтобы унять мешающий соображать зуд. Чертовы ожоги, если уж начнут болеть, то не остановятся, пока не сведут тебя с ума. Наверно, надо будет спросить у хозяина плошку с маслом или немного свернувшегося молока или…

Дверь трактира негромко хлопнула, пропуская внутрь новых посетителей, при виде которых Барбаросса тотчас насторожилась, позабыв и про гомункула и про руку. Их было всего двое, они как будто бы не имели при себе оружия и не выглядели опасными, однако все ее инстинкты напряглись, точно взведенные капканы.

Ведьмы. Две юных суки, плащи которых не могли скрыть ни их отчаянной худобы, ни болезненно резких движений. Верный признак того, что обе лишь недавно покинули Шабаш — тот великий мастер сдирать мясо с костей своих подопечных, о том же говорила и нездорово бледная кожа. Двойки, мгновенно определила Барбаросса, борясь с желанием украдкой вытащить под столом нож. И это хуже всего. Двойки, едва только выбравшись из-под заботливой людоедской опеки Шабаша, обычно не отличаются ни великим умом, ни тактом. Бесконечная кровавая грызня с себе подобными научила их драться, вооружила подобием кодекса чести, примитивным, как идол дикарей-каннибалов, выдрессировала и приучила держаться в стае. Именно двойки обычно затевают самые отчаянные побоища и самые жестокие драки, охотно пуская в ход ножи — даже тогда, когда в этом нет нужды.

Эти две шкуры, заявившиеся в «Хромую Шлюху», могут искать не крольчатины и тепла, как она, а кое-чего другого. Возможности завершить день славной поножовщиной, например. Или утвердить над «Хромой Шлюхой» флаг своего блядского ковена, как бы он ни назывался, присоединив его к своим владениям.

Дьявол, не вовремя. Барбаросса незаметно отставила гомункула в сторону и запустила руку в башмак, сомкнув пальцы на рукояти ножа. Их всего две, при них не видно рапир или пистолетов, но никогда нельзя недооценивать птенцов Шабаша, иные из них, осатаневшие и потерявшие чувствительность к боли, в бою делаются сущими демонами.

Уходите, девочки, мысленно приказала им Барбаросса. Тут сидит уставшая злая ведьма, у которой выдался чертовски паскудный день и которой совсем не нужна компания. И которая превратит вас в кровавое тряпье, стоит только вам ее задеть.

Интересно, из какого они ковена? Потрепанные плащи, которыми щеголяли гостьи, пусть и серые, не были оторочены волчьим мехом, значит, они не имели отношения к «Вольфсангелю». Неудивительно, Барбаросса помнила все тринадцать душ из «Вольфсангеля», включая не только лица, но также их любимое оружие и охотничьи уловки. Как помнила всех прочих сук из старших ковенов, от хозяек и капелланок до младших сестер и прислуги. Этих тощих сук, мнущихся у порога, «волчицы» не подпустили бы даже к своей конюшне, ухаживать за лошадьми.

Не «волчицы», не «воронессы», не «униатки» и не «флористки». И уж конечно не «бартиантки», потому что шмотки, в которые они были облачены, сестры из Ордена Анжель де ля Барт побрезговали бы использовать на кухне в качестве тряпья. Кто-то из младших ковенов и наверняка молодых, рожденных в этом году. Кто бы это мог быть?

Одеты небогато, но чисто, в одежду мужского покроя — приталенные суконные дублеты, напоминающие ее собственный, и короткие плундры до середины бедра. Ни юбок, ни каблуков, ни шпор, ни паскудных корсетов, в которые предпочитают затягивать себя некоторые юные прошмандовки. Так одеваются суки, мнящие себя мастерицами поножовщины или хорошей кулачной драки, чтоб не стеснять движений — недобрый признак…