Барби. Часть 1
Шрифт:
Барбаросса охнула, потому что зубная боль вдруг полыхнула так, что перед глазами сделалось темно — словно жадные небеса, клацнув, поглотили тускнеющую бусину солнца, и так едва видимого за облаками.
Блядь, как же больно!
Зубы полыхали, каждый из них сделался вбитым в челюсть осколком раскаленного металла, полыхали и… Барбаросса замычала от боли, прижав руки ко рту. Теперь она уже отчетливо ощущала дрожь, которая заставляла их зудеть, дрожь, которая не чудилась ей, а делалась все более явной и отчетливой, дрожь, подчиняясь которой они звенели на своих местах.
Какого хера? Во имя герцога Абигора, хозяина ее бессмертной души, это что еще за херня? В ее пасти словно поселились тридцать два беспокойных
Зубы не просто болели, каждый из них стал вбитым в ее челюсть раскаленным добела сапожным гвоздем. Боль, которую они рождали, мгновенно расползлась, охватив череп туго стянутым стальным обручем, проросла внутрь шипастым терновником.
Дьявол! Дьявол! Дьявол!
Барбаросса, сама того не замечая, металась по каменной каморке, стиснув руками подбородок, воя от боли, ощущая как невыносимо звенят ее собственные зубы. Боли было столько, что ей хотелось рассадить голову о камень, расколоть череп, чтобы выпустить сквозь трещину ее излишки, охладить полыхающий мозг…
Ее зубы… Ее блядские зубы…
Они не просто зудели, они отчетливо дрожали, теперь она уже ясно ощущала это, не только языком, но и пальцами. Дрожь быстро росла, превращаясь в тяжелую вибрацию, и эта вибрация грозила расколоть ее голову пополам. Левый верхний резец, звеневший отчетливее прочих, вдруг дрогнул и стал медленно подниматься над десной, раздвигая соседей, легко разрывая тонкую кожицу. Он вылазил. А вместе с ним вылазили и прочие, которым надоело сидеть на своем месте. Один, второй, третий…
Барбаросса стиснула их пальцами, пытаясь удержать в челюсти, но пальцы были слишком слабы — то же самое, что пытаться прижать прущий вверх бамбуковый росток, вскормленный землей и изо всех сил прущий к небу. Наверно, тут нужен молоток, маленький тяжелый молоток, которыми вгоняют гвозди в лошадиное копыто… Она пыталась стиснуть зубы изо всех сил, но боль, вворачивающаяся в мозг тупыми шурупами, заставила ее разжать челюсти.
Резец вышел первым. Беззвучно выскользнул из челюсти, точно семечка от подсолнуха и шлепнулся на пол, оставив в челюсти сочащуюся кровью дыру. Следом за ним вышел один из правых моляров на нижней челюсти, слева. Потом, тяжело ворочаясь, точно столетний пень, нижний левый зуб мудрости…
Барбаросса рухнула на колени, прижимая руки ко рту — теперь уже не для того, чтобы унять боль, просто рефлекторно. Она ощущала скрежет, с которым ее зубы вырывались наружу, но ничем не могла его унять, как земля не может унять прущих из нее ростков. Один, второй, третий… Мыча от боли, уже не пытаясь сопротивляться, она подставила ладони ко рту — и ощутила, как в них падают зубы. Четыре, пять, шесть…
Это было больно. Это было охерительно больно, больнее чем все то, что ее челюсти доводилось испытать за всю жизнь, но правы мудрецы, утверждающие, что бесконечная боль известна лишь душам, пылающим в Аду. Ее зубы перестали звенеть, будто бы успокоились, но боли все еще было слишком много, чтобы к ней вернулась способность трезво думать. Лишь спустя минуту или около того она сообразила, что стоит на коленях, размеренно стуча лбом о каменный пол, что ее руки полны маленьких твердых штучек, похожих на крохотные глиняные черепки, что во рту полно крови, что ее зовут Барбаросса и боль, едва не раздавившая всмятку ее мозг, хоть и не стихла, но как будто бы немного отступила.
Их было пять. Она ощупала кусочки, которые стиснули ее ладони. Нет, шесть. Первый зуб, левый верхний резец, она нашла на полу, точно сбежавшую из ожерелья бусину и присоединила к прочим. В ее челюсти осталось шесть отчаянно болящих отверстий, шесть огненных кратеров, к которым невозможно было прикоснуться языком. Шесть маленьких разоренных могил, из которых изъяли все содержимое вплоть до могильного камня.
Какого
хера?Барбаросса подошла к окну, чтобы в свете заходящего солнца разглядеть свои несчастные зубы, лежащие на ладони миниатюрной горкой. Зубы не вылазят сами из челюсти, а если бы вылазили, цирюльники в Броккенбурге остались бы без половины заработка. Барбаросса принялась вертеть их перед глазами все еще дрожащими пальцами, сама не зная, что намеревается разглядеть.
У сук, что падки на опиум и маковое зелье, обычно паршивые зубы, гнилые и серые, как угольки. Такие вылетают из челюсти сами собой, достаточно лишь хорошо приложиться кулаком. Но ее собственные были вполне здоровыми, она имела возможность убедиться в этом, переворачивая их пальцем на ладони. Белые, крупные, как у лошади, они не имели ни единого отверстия, если не считать…
Чтоб меня выдрали раскаленной кочергой, подумала Барбаросса.
Узор. На каждом зубе, покинувшем ее пасть, она разглядела тончайший, будто раскаленной иглой вырезанный, узор из уже знакомых ей символов, похожих на танцующих букашек:
??????????????? 6 ???????????????????????????????
Барбаросса стиснула кулак с такой силой, что зубы впились в ладонь точно мушкетные пули, едва не пронзив кожу.
Во имя чадящих едким дымом угольных ям Кверфурта, не надо иметь на плечах раздувшуюся от мудрости голову вельзера на плечах, чтобы перевести эту дрянь с лаосского или какого там языка на старый добрый остерландих. Цифра шесть, уютно устроившись в этой шеренге насекомых, была достаточно красноречива сама по себе.
Шесть. Шесть часов, сестрица Барби. Сущность, которая отвела тебе срок, чтобы вернуть гомункула, не позабыла о тебе, напротив, посылает гостинцы, точно любящая тетушка. Сперва ожог в виде печати на правой ладони, теперь это… Ух, блядь. Это паскудно. Это в самом деле паскудно.
Стиснув в кулаке зубы, Барбаросса оглянулась, прижавшись спиной к холодному камню. Ее наблюдательная позиция была пуста, насколько вообще может быть пуста каменная каморка на закате солнца. Она не видела ни подозрительных теней, прячущихся на стыках стен, ни того едва заметного свечения, что издает тающая меоноплазма. И уж точно вокруг нее не было начертано никаких адских сигилов. И в то же время… Дьявольская сила, кромсающая ее, должна быть где-то рядом. Возможно, эта сила бесплотным духом прицепилась к ней в доме старикашки фон Лееба, выскочив за порог вместе с ней и гомункулом.
Барбаросса ощерилась, не замечая того, что ее подбородок перепачкан горячей еще кровью. Может, она не самая прилежная ведьма в университете, но ее чутью могут позавидовать многие товарки, если бы рядом укрывалась какая-то сущность, она наверняка была заметила неладное — может, не ее саму, но ее следы, отпечатывающиеся на грубой ткани мироздания — странные звуки, движения, запахи…
Ничего не было. Ни звуков, ни запахов, ни свечения. Ни хера не было. Одна только терзающая челюсти боль да злое хитиновое жало недоброго предчувствия, пытающееся расколоть грудную клетку изнутри, ноющее где-то между ключиц…
Зубы, стиснутые в мокром от крови кулаке, саднили кожу, но выбросить их она не решилась. Не от сентиментальности, из-за вполне резонных причин. Если кто-то из веселых девчонок Броккенбурга, сведущих в симпатических чарах, найдет их, верно установив хозяйку, то сможет навести порчу — только этих проблем ей и не доставало. Подумав, Барбаросса ссыпала зубы в кошелек, к сиротливо звенящим монетам. Ничего, подумала она, утирая кровь с подбородка, когда мы в следующий раз побеседуем с Бригеллой, я заберу у нее куда больше зубов. Скажем, дюжину для ровного счета. Или две. Я буду забирать у нее зубы пока она не расколется и не расскажет, что за чертовщина тут творится, а потом…