Барби. Часть 1

Не помогали ни ухищрения штабных офицеров, ни отработанные сотнями лет европейских войн приемы. Тяжелые штурмовые големы, каждый по двести центнеров[10] весом, сокрушавшие в свое время улицы Праги и Парижа, утопали в грязи, стоило им только углубиться в джунгли, грозные боевые аутовагены, сами похожие на миниатюрные крепости, ощетинившиеся во все стороны стволами крупнокалиберных гаковниц, теряли всю свою дьявольскую мощь, оказавшись зажатыми на узких дорогах и тонких деревянных мостах. Пехотные терции, способные идти по колено в огне, рассыпались и теряли строй, вынужденные двигаться по болотам и пашням.

«Страшно, когда горишь в аутовагене, — заметил седой ефрейтор, потягивая дармовое пиво, — Страшно, когда угодишь в засаду — даже несмотря на кирасу дырок навертеть могут до черта. Но всего страшнее тамошние демоны. В жизни не видел более кровожадных тварей. Наши-то что, убьют и убьют, коли есть за что. Ну может шкуру наизнанку вывернут, если не в духе, или там руки-ноги поотрывают. Таких, чтоб мучить ради удовольствия, почти нет. А тамошние…Ай, черт, что тут говорить! Сиам, мать его!»

Седой ефрейтор сплюнул, поблагодарил за пиво и забрался на козлы. Его экипаж, влекомый старыми меринами, поскрипывая колесами, двинулся прочь от Кверфурта. В кузове стояли десятки взгроможденных друга на друга одинаковых сундуков. Казенных, похожих что солдаты в строю, из дешевого елового леса, с военным клеймом на боку. Иные стояли спокойно, недвижимые и молчащие, другие немного покачивались, и будто бы не от неровного хода, а сами по себе. Некоторые… Барбароссе показалось, что некоторые сундуки негромко поют — какую-то протяжную грустную песню без слов, похожую на едва слышимый протяжный то ли скрип, то ли стон, но это, быть может, скрипели старые тележные колеса…

— Война, затеянная дерзко и смело, очень быстро начала выходить из-под контроля, — вельзер потер друг о друга сухие ладони, будто те озябли, — Кампания «Гастингс» началась чертовски удачно, но привела к тому, что три эскадрона наилучших баварских драгунов утонули в болоте вместе со всей своей артиллерией, так что ее не называли иначе чем «Липкая смерть». Кампания «Боло» на первых порах тоже складывалась удачно, но очень скоро обернулась парой потерянных крепостей и великим множеством сожженных прямо в воздухе демонов. Что там, даже кампания «Блуждающая душа», в которой Белиал приказал задействовать восемь адских легионов, в конце концов обернулась поражением…

Гебхард прожил еще два года или около того, вспомнила Барбаросса. Может, ему было легче от того, что мечта его в некотором смысле все-таки свершилась — кто-то из сердобольных приятелей приспособил к сундуку, в котором помещались его мощи, пару небольших колес да ручку, отчего тот превратился в миниатюрную карету. Может, не такую, о какой он мечтал, не графскую, но способную вполне сносно раскатывать по Кверфурту. Погиб он, к слову, от глупости — по весне, когда начали жечь граб и ясень, кто-то из пьяных товарищей поставил его импровизированную карету слишком близко к угольной яме, а та возьми и покатись вниз. Вытаскивать беднягу не стали — едкий дым не дал бы забраться туда даже с мешком на голове — но пару дней усердно поминали.

Гебхард-Шварцграф, конечно, был не единственным вернувшимся из Сиама. Следом за ним вернулись еще четырнадцать, но ни один из них не заработал богатств, ни один не покрыл себя славой. В Сиаме сложно оказалось сыскать то и другое. Бардольф вернулся без обеих рук — служил в обслуге орудия, да замешкался с банником, демоны откусили ему обе по самый локоть. Вилфрит вернулся при руках, но вынужден был до конца дней носить глухую робу, которую не снимал даже в трактире — под воздействием той дряни, которой демоны Белиала опрыскивали джунгли, с него стекла вся кожа. Из всех четырнадцати только один Кристоф вернулся целехоньким, ни кусочка своего не оставив сиамским демонам — да и понятно, в обозе служил, какие там раны, там разве что кашей обваришься…

Спустя еще пару лет Сиамская кампания, выпившая до черта крови из саксонских вен и сожравшая до черта саксонского мяса, закончилась. Закончилась полным триумфом германского оружия и архивладыки Белиала, но судя по тому, с какой скоростью и в каком беспорядке возвращались обратно потрепанные части, победа имела столь странный привкус, что даже через старый оккулус отчетливо ощущался запах горелого дерьма. Больше не было реющих знамен и печатающих шаг терций, ощетинившихся пиками и мушкетами, были изможденные едва шагающие люди, доспехи на которых рассыпались от ржавчины.

— Это продолжалось до восемьдесят пятого года, — вельзер сделал вид, что зевнул, даже помахал пальцами возле того места, где полагалось находиться рту, — Белиал и Гаап выпускали друг другу потроха, а вместе с ними тем же занимались их адские вассалы, мелкие демоны, и смертные души. За эти десять лет в чертовых болотах утопили столько золота и костей, что можно было замостить их всплошную. Тысячи демонических тварей загрызли друг друга насмерть, миллионы смертных душ отправились, воя от боли, в Геенну Огненную — и ради чего?.. В какой-то момент Белиал и Гаап сообразили, что пока они терзают друг друга, воюя за чертовы болота и джунгли, их собратья, Белет и Столас, тем временем крепнут, пробуя свои зубы в Европе. Так что они сочли за лучшее заключить мир.

— Мир? — не сдержалась Барбаросса, — Архивладыки хотя бы раз заключали мир между собой?

Вельзер усмехнулся.

— Нет. Разумеется, нет. Каждый из них поспешил назвать Сиам своей победой. И тут всех мудрецов в мире не хватит, чтобы определить, кто из них больше лгал. Белиал потерял в сиамских топях цвет своего войска, не говоря уже о золоте и загубленных душах. С другой стороны… Влажная, еще горячая селезенка, обернутая несвежей простыней… С другой стороны, Гаап не может похвастать, будто он что-то приобрел. За годы войны Сиам превратился в подобие адских чертогов — горы из обожженных человеческих костей, котлованы полные кислот и желчи, отравленный воздух, один вдох которого стал бы смертельным для меня или вас. Сиамская война была забыта, и очень скоро. В ее честь не возвели ни одного памятника, в ее честь не награждали титулами. Если что-нибудь и напоминает о ней сейчас, так это калеки, кротко доживающие свой век. Это все я рассказываю вам по одной простой причине, госпожа ведьма.

Барбаросса напряглась.

— Какой?

Вельзер похлопал по кошелю, из которого тоскливо зазвенели, прощаясь, ее собственные монеты.

— Не знаю, что за существо оставило вам на память невидимый ожог — и совсем не хочу этого знать — но если оно изъясняется по-сиамски, я бы рекомендовал вам держаться от него подальше.

— Вы не знаете, кто это может быть?

Вельзер покачал головой.

— Даже мои знания не бездонны. Более того, я даже не хочу строить предположений на этот счет.

— Почему?

— Потому что если я попрошу вас поведать мне детали, при которых вы обзавелись этой штукой, следующим человеком, что постучит в дверь моей конторы, станет магистратский стражник, — спокойно заметил вельзер, — Не так ли?

Черт, подумала Барбаросса, а он и верно умен. Может, не напрасно заклепки в его стальной голове звенят от напряжения, едва не выпрыгивая со своих мест.

— В таком случае, желаю счастливо оставаться, — пробормотала она, поднимая мешок с гомункулом, — Не смею более вас задерживать.

Вельзер негромко кашлянул за ее спиной.

— Не уверен, что мне следует это знать, но… Куда вы направляетесь?

Барбаросса усмехнулась.

— Будь ты самым большим умником в этом городе, догадался бы сам. Я собираюсь поговорить с той сукой, что втравила меня в эту историю!

Больше всего она беспокоилась о том, что Бригеллы попросту не окажется на ее прежнем месте в Чертовом Будуаре. «Шутовки» беспокойны как весенний ветер, сейчас она здесь, а через полчаса уже на другом краю Броккенбурга, отплясывает разнузданную кадриль в «Хексенкасселе» или участвует в исступленной оргии, которыми издавна славился Гугенотский Квартал… Если милочка Бригги ускользнула из Будуара, бросив свой насиженный камень, отыскать ее будет не проще, чем светлый волос в копне сена.