Барби. Часть 1

Обитатели Унтерштадта дерутся до последнего, и неважно, что поставлено на кон, монета, кусок хлеба или возможность сделать глоток ядовитого воздуха. Пытаясь взобраться на херову гору, годами отвоевывая себе дюйм за дюймом, они не собирались изменять привычкам своего племени. Как и сама Барбаросса.

Какая-то проблядь попыталась швырнуть плащ ей в лицо, чтобы ослепить. Хороший маневр, который мог окончится удачнее, будь ее подруги расторопнее. «Кокетка» наградила ее чавкающим поцелуем в скулу, а «Скромница» секундой позже впечаталась в ребра с радующим душу Барбароссы хрустом. Проблядь с плащом оказалась не только живучей, но и чертовски настырной. Получив два удара, осталась на ногах, хрипя и шатаясь, но третий удар, в переносицу, обрушил ее, как топор лесника — сухое деревце. Отсоси, милая. Сестрица Барби не намеревается подыгрывать тебе. Не в этот блядский день.

Еще одна попыталась набросить ей на шею удавку из пучка разноцветных лент. Дерзкая попытка, но совершенно никчемная. Удавка — тихое оружие, не созданное для драки. Перехватив ее запястье правой рукой, Барбаросса позволила «Кокетке» рубануть ее по локтю, сложив руку вдвое, а следующим ударом — вышибить из лица роскошный шлейф из осколков зубов и кровяных сгустков.

Розены не умели драться. Умели навалиться всей кодлой, пользуясь своими чарами, чтобы придушить неосторожную жертву или перерезать ей глотку, но славные приемы и ухватки настоящей уличной драки были им почти незнакомы. Они путались в подолах своих платьев и в нижних юбках, напудренные парики съезжали им на глаза, закрывая зрение, тугие корсеты не давали возможности свободно двигаться, высокие каблуки заставляли то и дело спотыкаться на брусчатке, теряя равновесие, а следом и зубы.

Барбаросса молотила их расчетливо и хладнокровно, не позволяя себе увлечься и впасть в горячку. Гнев — хорошее подспорье в драке, но он способен ослепить, а ей нужна была ясная голова. Шаги должны быть короткими и плавными, как покачивание грузика на часах, удары, напротив, резкими и отрывистыми, такие труднее просчитать и парировать. Многие из этих ударов были позаимствованы Барбароссой из дестрезы, почтенной испанской школы фехтования, азы которой вбивала в нее Каррион, и Барбаросса мысленно усмехнулась, представив, в какое изумление пришли бы почтенные мастера прошлого, по фехтбукам которых она занималась, Йеронимо Каранза, Альваро Гуэрра и Луис Наварез, узнав о том, что создаваемое их трудами тонкое искусство может быть использовано не в бою на рапирах, а в грязной уличной драке, причем чертовски эффективно. Многие стойки были чересчур цветисты и не подходили для улицы, некоторые выпады пришлось укоротить, чтобы они обрели истинную силу, но это того стоило. Попытавшись нанести очередной удар, Гуннильда сама угодила в ловушку — «Скромница» перехватила дубинку на середине пути, едва не раздавив всмятку державшие ее пальцы, а «Кокетка» чувствительно саданула ее под грудь, вышибив дыхание вперемешку с брызгами слюны.

Гуннильда отшатнулась, по-рыбьи разевая рот. Разноцветные хвосты метались по ее плечам, точно клубок перепуганных змей, глаза побелели от злости. Она осталась последней из своей стаи, стоящей на ногах, все прочие хрипели, пачкая мостовую, или лежали без чувств, поваленные вокруг, точно выломанный бурей частокол.

Она попыталась отступать, парируя натиск Барбароссы вихрем собственных ударов. Ее дубинка, хоть и давала преимущество в дистанции, ощутимо утратила в силе и скорости, многие взмахи выглядели грозными, но на самом деле не несли опасности — бессмысленные движения, пустая трата сил, порожденная подступающим к сердцу страхом. Может, у этой суки и были какие-то задатки, но она не была ведьмой. Не умела идти до конца.

Удар «Кокетки» в плечо мог показаться скользящим, не сильным, но Барбаросса ощутила, как хрустнуло под пальцами, а Гуннильда стиснула зубы, сдерживая крик. Непосвященные часто думают, что кастет — это оружие одного удара, но они неправы, как неправы все неофиты. Энергия каждого удара, усиленного свинцом и сталью, впрыснутая в тело противника, подтачивает его силы, отнимая проворство и скорость, неуклонно укорачивая соломинку его жизни. Кажется, Гуннильда стала это понимать. Дубинка в ее руке, еще недавно выписывавшая решительные и дерзкие выпады, грозившая проломить противнице голову, сделалась напряженной, скованной, а траектория сократилась до коротких тычков. Она тоже чувствовала.

Барбаросса ухмыльнулась ей в лицо, подняв к подбородку кулаки. «Кокетка» и «Скромница» славно попировали и выглядели преотвратно. Покрытые чужой кровью, волосами, лоскутами содранной кожи, они походили на парочку удовлетворенно урчащих демониц после славной охоты. Барбаросса ухмыльнулась, увидев на перекошенном лице Гуннильды страх. Приоткрыв рот, она провела языком по полированному металлу, собирая капли чужой, еще теплой, крови. Жуткая пародия на ласку.

— Ну что? — она широко улыбнулась, глядя в глаза Гуннильде, — Поцелуемся, красотка?

Это было последней каплей. Взвыв от злости, Гуннильда бросилась в атаку, слепо полосуя воздух своей дубинкой. Барбаросса дала ей возможность сделать три или четыре выпада — нужно было приноровиться к ее шагу, подстроив под него свой собственный — прежде чем вогнала «Скромницу» коротким боковым ударом той в скулу.

Гуннильда споткнулась посреди шага. Точно лошадь, которой вогнали в череп на скаку чеканный клюв боевого клевца. Колени дрогнули, подогнулись, будто ее тело враз стало весить в три раза больше, губы несколько раз беспомощно хватанули воздух. Разноцветные косы задрожали на плечах сотней испуганных змей.

Можно было бы пощадить ее. Милосердно позволить рухнуть наземь, тем более, что дубинка, опередив ее, уже запрыгала по брусчатке. Барбаросса усмехнулась, позволив «Кокетке» и «Скромнице» негромко звякнуть друг о друга. Поцеловаться, как хихикающим подружкам-проказницам.

Жалость — сродни драгоценному вину или жемчужному ожерелью. В этом городе, сожравшем так много ведьм, что их костьми можно было бы выложить все его мостовые, позволить себе жалость может лишь та, кто не опасается за свое будущее. Сведущая в адских науках, как Котейшество. Облеченная могущественным и почтенным титулом, как Вера Вариола. Демонически прекрасная, как Ламия. Безукоризненно смертоносная, как Каррион. Но только не она. Только не сестрица Барби.

Она потратила до хера сил и времени, прорубая себе дорогу собственными кулаками, выстилая тропу чужими зубами и смачивая древний камень собственной и чужой кровью. Мудрые демоны не распахивали перед ней двери, смазливые пажи в расшитых ливреях не бежали перед ней, освещая путь. Она сделала это сама. Сатанея от боли и злости, из года в год преодолевала путь наверх, иногда раскачиваясь над самой бездной, а иногда скалясь в предсмертной гримасе.

Она сделала то, что не удалось сделать ее предшественницам, что не удалось даже Панди — старой доброй умнице Панди, собственноручно вписавшей свое имя в сборник самых темных и мрачных легенд Броккенбурга — она вырвалась из отравленных чертогов Унтерштадта. Обрела ковен и шанс дожить до окончания учебы. Стать ведьмой. Не потому, что была мудра и любезна адским владыкам — она не могла похвастаться расположением Ада. Не потому, что была сильнее всех прочих — на ее шкуре зияло слишком много отметин, свидетельствующих об обратном. Не потому, что была хитрее, смышленее или ловчее других.

А потому что смогла внушить к себе ужас. Сделаться одной из недобрых легенд Броккенбурга, проклятого городишки, вросшего в проклятую скалу. Превратить свое имя в проклятый титул, а изуродованное лицо — в дьявольский, внушающий ужас и почтение, герб. Но всякую легенду полагается время от времени подкармливать — не картофельными очистками и сухарями, а свежим мясом.

Гуннильда вяло попыталась схватить ее за руку, но сил в ней оставалось так мало, что она походила на подыхающую кошку. В глазах плясали тусклые огни. Барбаросса без труда сбила ее с ног коротким пинком в колено. Левой рукой взяла жесткий пучок разноцветных волос и резко потянула назад, запрокидывая голову.

— Извини, — только и сказала она.

«Скромница» рухнула ей в лицо, тяжело, как коршун. Первый же удар разворотил ей глазницу, вмяв треснувшее глазное яблоко глубоко в череп, превратив его в липкую драгоценность, похожую на бледно-желтый опал, обрамленную складками красного бархата. Второй вышиб зубы, разорвав рот и вышибив из суставов нижнюю челюсть. Третий превратил в бесформенное месиво нос. Четвертый, пятый, шестой…

Она била хладнокровно и зло, методично размалывая лицо, била до тех пор, пока не ощутила, что держит не человеческое тело, а набитый тряпьем безвольный мешок. Стоило ей выпустить из пальцев жесткие хвосты, как Гуннильда рухнула ничком на мостовую. Она даже не выругалась, когда ее лицо впечаталось в камень. Не застонала. Единственным звуком, рожденным их соприкосновением, было негромкое хлюпанье.