Барин-Шабарин 4

Еще лошадь не остановилась, как Печкуров спрыгнул на землю, чуть было не упал, но проявил чудеса, если вспомнить, что он не кавалерист, а морской офицер, джигитовки. Или они еще не протрезвели? Иногда пьяных, совершающих невообразимые акробатические кульбиты, невозможные по трезвому, как будто Бахус оберегает. Вот и я умеренно надеюсь на то, что мой соперник нетрезв.

— Хорошо, что именно мы позаботились взять доктора, — сказал Мирский, наблюдая за этими лихими офицерами.

— Вы извините, господин Мирский, но меня не брали, а я прибыл, дабы выполнить свой долг, чтобы два молодых человека не поспешили на встречу с привратником рая Архангелом Михаилом… Это если в рай попадут… — проявляя недовольство, говорил доктор.

Хотелось напомнить доктору Сергееву, сколько именно он запросил денег за свой «долг». Семьдесят рублей! За такие деньги уже можно было полное обследование мне сделать… И моей четверке лошадей в придачу, а он возмущается.

— Если господа не передумали, то начнем, помолясь! — сказал секундант Печкурова.

Сильный ветер доносил до меня от этого господина дивный аромат сивушных масел, свойственный благородному перегару.

Печкуров смотрел на меня с явной ненавистью, я же ему платил презрительной усмешкой. По правилам нам разговаривать запрещено. Теперь только пули могли сказать своё веское слово. Однако порою взгляд может сказать намного больше, чем долгая и даже самая экспрессивная речь.

Впрочем, ситуация была предельно ясной и без слов и даже взглядов. Говорить — только лишь сотрясать воздух, унижая себя в стремлении унизить своего противника. Играть «в гляделки» — напрягать глаза, которые стоило больше закрывать от воздействия сильного ветра и пыли, а то слезиться начинали. Того и гляди, промахнусь.

Тем временем наши секунданты, отойдя в сторонку, пришли к окончательному мнению, как должна происходить дуэль. Что-то там спорили, рассматривали револьверы, предоставленные в подарочной коробке, доставали патроны и крутили их в руках. Полчаса, не меньше, прошло за всем этим. Скоро могут и зрители подтянуться, а этого хотелось бы избежать.

— Господа дуэлянты выразили желание стреляться до тех пор, пока один из них не получит ранение, делающее решительно невозможным продолжать дуэль. При этом выстрелы производятся, пока условия дуэли не будут соблюдены. Тот кто сделал выстрел, обязан выждать своего соперника, — озвучивал условия дуэли Мирский.

Между прочим, это не я настаивал на таком серьёзном исходе дуэли, это настолько посчитал себя униженным и оскорблённым Печкуров, что решил непременным образом пустить мне кровь. И такое решение оппонента, честно сказать, облегчало мне положение. Сам напросился, если что! Ну а для общественности будет оправдание.

— Прошу, господа, написать расписки! — сказал секундант моего обидчика.

Вполне обыденная процедура, назначенная для того, чтобы, если один погибает на дуэли, то другой не оказался на каторге. Мол, претензий не имею, сам дурак. Ну, только позаковыристее выражено.

Мирский неестественно широкими шагами отсчитал расстояние — как бы не больше двадцати метров. Старался мой секундант делать свои шаги пошире, расстояние отмерять побольше. Как будто это сильно повлияет на дуэль. И вот мы с Печкуровым, одетые лишь в штаны и в белоснежных рубахах, словно специально, чтобы кровь была виднее, театральнее эффект, стоим напротив друг друга. И я, и он развернуты боком, держим в руках револьверы, приготовились к стрельбе. Глаза в глаза. Мой противник не пасует, но руки, вроде бы, у него всё равно подрагивают. Похмелился бы!

— Господа, призываю вас к примирению! — сказал секундант моего оппонента.

Фраза и звучала, и, по сути, была лишь протокольной, обязательной к произнесению. И я, и Печкуров примиряться отказались. Хотя больше половины дуэлей как раз-таки и заканчивались вот таким примирением или же символическими выстрелами «в небо». Вот только моё поведение в офицерском собрании делало невозможным для Печкурова такое, а поведение этой мразоты в отношении Елизаветы Дмитриевны не оставляло мне шанса на полюбовный исход.

— Начинайте, господа! Сходитесь! — выкрикнул Святополк Аполлинарьевич Мирский.

То, сколько я пожёг дефицитных патронов в своих тренировках, могло быть сравнимо со стрелковой подготовкой специалиста из будущего. При первой же возможности я всегда выезжал за город, если же был в поместье, то на оборудованный у леса полигон — и стрелял, стрелял… А после перезаряжался или менял револьвер и снова стрелял. Сотен на шесть рублей я и дружинники точно сожгли, при этом все патроны изготавливаются нами же, в мастерской моего поместья. Козьма не успевал делать боеприпасы, а Луганский завод — присылать гильзы.

Может, потому каждый четвёртый патрон у нас и не срабатывал, что всё делалось в спешке, почти что «на коленке». Но и это не будет сюрпризом. Так, правилами дуэли было оговорено, что осечка никак не может считаться за выполненный выстрел.

Мой противник сделал шаг раньше меня. Но и я шагаю… второй шаг, мой соперник может показаться решительным, он не отстает. Но я отчётливо вижу, что взгляд Печкурова — рассеянный, а движения неуверенные. Стреляться с похмелья — быть готовым умереть!

— Бах! — облачко дыма мешало в подробностях рассмотреть, куда именно попала пуля, выпущенная мной.

Но сильный ветер быстро унес облако пороховых газов, и все стало очевидным: Печкуров рухнул на пожухлую траву и не показывал никаких признаков жизни.

— Доктора! — закричал секундант моего обидчика.

Я стоял, будто вкопанный, наблюдал за происходящим с высоко поднятым подбородком. Видел, как доктор проводит манипуляции с зеркалом, констатируя смерть.

— Дуэль состоялась, — замогильным голосом сказал секундант Печкурова.

— Я получил сатисфакцию! — холодно сказал я.

— Вы хладнокровно его убили! — прозвучали наполненные злобой и ненавистью слова секунданта. — Вы могли его и ранить, но… вы выстрелили точно в сердце.

Я не стал отвечать. Считается признаком дурного тона вызывать на дуэль секунданта раненого или убитого оппонента. Хотя, судя по всему, как раз этот дружок негодяя Печкурова, ныне покойного, был замешан в том бесчестном, унизительном, споре, в котором пострадала честь моей невесты.

Мы ехали в гостиницу молча. Мирский посматривал на меня с некоторой опаской. Я не определился: хорошо это или плохо. С одной стороны, я показывал себя как человек хладнокровный, не прощающий обид, с другой стороны — не слишком ли я резко разделался с Печкуровым? Не случится ли рассориться с флотскими?

Нет… Во все времена так было и так будет продолжаться: только показательная сила способна предотвратить нападки. Сейчас те, кто в здравом уме, не станут бросать мне вызов. Ну а подобного уважения, частью основанного на страхе, уже достаточно для моих дел.

— Господин Шабарин, имею честь пригласить вас в офицерское собрание. Ваш отказ может быть принят за оскорбление, — молодой мичман, тот самый, который вчера не хотел пускать человека без морского чина на собрание офицеров, сегодня туда же меня приглашал.