Барин-Шабарин 8

Гордеев открыл папку, и я увидел чертежи, помеченные знакомыми мне символами. Но это были не мои расчеты… Вернее, не только мои. Среди них мелькнул лист с подписью: Проект «Громовая птица». А. С. Хвостовский.

— Хвостовский? — не удержался я. — Но он же…

— Погиб прошлой весной при загадочных обстоятельствах, — закончил за меня Гордеев, и его голос вдруг стал металлическим. — В день, когда цветет белая сирень.

Он перевернул страницу, и я увидел фотографию — ту самую новую мгновенную карточку, сделанную на экспериментальной станции. На ней Хвостовский стоял рядом с устройством, напоминавшим гигантский электрический цветок. Дата в углу… «15 мая 1882 года»

Внезапно в саду раздался треск сучьев. Гордеев мгновенно вскочил, и его трость с треском раскрылась, обнажив стальной клинок. В майском воздухе запахло грозой, хотя небо было ясным.

— Они здесь, — прошептал он, и его глаза вспыхнули странным голубым светом. — Ваши доброжелатели из Военного министерства…

Из-за кустов сирени вышли три фигуры в не по сезону длинных плащах. Их лица скрывали странные маски, напоминавшие пчелиные соты, а в руках поблескивали устройства, похожие на усовершенствованные фотоаппараты.

Я бросился к письменному столу, где лежал мой новый браунинг, но Гордеев оказался быстрее. Его трость-шпага описала в воздухе сложную дугу, и вдруг… зацвела голубым пламенем.

Первый выстрел прогремел, когда я уже схватил револьвер. Что-то жгучее прожгло рукав, но боли я не почувствовал — только странное тепло, разливающееся по телу. Перед глазами поплыли майские цветы — белые, розовые, лиловые…

Последнее, что я увидел перед тем, как сознание начало уплывать — это как Гордеев, с горящей шпагой в руке, бросается на нападавших, а его соломенная шляпа слетает, открывая странные металлические пластины, вживленные в височные кости.

Затем мир окрасился в золотисто-розовые тона заката, и я услышал голос, звучавший как шелест майского ветра:

— Проснитесь, барин! К вам визитер!

* * *

И марсельцы — эти самые марсельцы, которых еще утром считали просто зрителями — вдруг схватились кто за ножи, кто за камни, и ринулись в бой рядом с русскими.

Где-то в переулке старая прачка Мари перевязывала раненого юнгу, приговаривая:

— Mon petit, ты же еще ребенок…

А ребенок, бледный как мел, улыбался сквозь боль:

— Ничего, мадам… мы же не можем вас подвести.

Говард чувствовал, как что-то сжимает ему горло. Он больше не мог быть просто наблюдателем.

Столкнувшись с яростным сопротивлением не только русских, но и собственных соотечественников, французский десант отступил. Отблески заката, кроваво-алые, как вино Прованса, играли на осколках стекла, усеявших мостовую. Бой стих, но напряжение в воздухе висело плотнее порохового дыма. Французские корабли отошли на перегруппировку, оставив у берега несколько дымящихся шлюпок и трупы в синих мундирах, которые волны лениво качали у самого мола.

Уильям Говард сидел на ящике из-под снарядов, быстро записывая впечатления. Его блокнот был заляпан кровью — не его, того самого юнги, которого старуха Мари пыталась спасти. Мальчик умер у нее на руках, так и не выпустив из кулачка православный крестик.

— Вы видели? — хриплый голос заставил его вздрогнуть.

Капитан Руднев стоял рядом, опираясь на саблю. Его мундир был прожжен в нескольких местах, лицо покрыто сажей и запекшейся кровью из царапины на скуле.

— Видел, — Говард кивнул. — Ваши люди дерутся как черти. А эти… — он махнул рукой в сторону марсельцев, помогавших перетаскивать раненых, — еще вчера вряд ли думали, что будут драться за Россию.

Руднев усмехнулся, вытирая клинок о рукав:

— Они дерутся не за Россию, мистер Говард. Они дерутся за свой порт, за свои дома. Мы просто оказались на их стороне в нужный момент.

Где-то в переулке зазвучала песня — низкий, хрипловатый голос матроса, как могли, подхватили местные рыбаки. «Прощай, любимый город! Уходим завтра в море, и ранней порой мелькнет за кормой знакомый платок голубой…» — странно звучало среди средиземноморских камней, но марсельцы подпевали, не понимая смысла слов, но улавливая настроение.

К полуночи небо затянуло тучами. Теплый ветер с моря принес с собой запах грозы. На улицах, освещенных редкими фонарями, патрулировали русские моряки и вооруженные горожане. Уильям шел рядом с лейтенантом Арсением Волковым — молодым, но уже посеченным шрамами офицером, который перед войной учился в Сорбонне и теперь служил здесь переводчиком.

— Интересно, — сказал Волков, закуривая сигару, — здесь, в Марселе, Наполеон когда-то начинал свой путь. А теперь его племянник посылает войска, чтобы выбить нас отсюда. История любит иронию.

Где-то в темноте раздался шорох. Оба мгновенно замерли. Из-за угла выскользнула тень — девочка лет десяти, босая, в рваном платье. Она испуганно смотрела на них, прижимая к груди краюху хлеба.

— Ты чего здесь делаешь, малая? — мягко спросил Волков по-французски.

— Мама… мама больна. Я хлеб несла… — голос дрожал.

Лейтенант выругался себе под нос, достал из кармана монету и сунул ей в руку.

— Беги домой. Быстро.

Когда девочка исчезла в переулке, Говард заметил:

— Вы могли бы просто прогнать ее.

— А зачем? — Волков усмехнулся. — Если мы здесь, чтобы защищать этих людей, то как мы можем отказывать им в хлебе?

В этот момент с моря донесся глухой гул.

— Орудийный залп… — прошептал Говард.

— Нет, — лицо Волкова стало каменным. — Это не пушки. Это паровые машины. Французы подтягивают броненосцы.

На рассвете французы атаковали снова. На этот раз не только с моря — со стороны холмов, где стояли старые ветряные мельницы, показались колонны пехоты. Зуавы в ярких шароварах и алжирские стрелки рассыпались цепью, ведя прицельный огонь по баррикадам.

— Картечницы, огонь! — кричал Руднев, стоя на импровизированном командном пункте — стойке кафе, где еще вчера пили вино марсельские старики.

Грохот орудий слился с ревом наступающих. Русские моряки дрались отчаянно, но французов было больше. Один из зуавов ворвался на баррикаду, заколов штыком двух защитников, прежде чем сам рухнул, сраженный выстрелом Федота Кривоногова.

— Отходим к порту! — раздалась команда.

Говард отступал вместе с остальными, спотыкаясь о камни. Рядом с ним шагал старый боцман Семеныч, который, несмотря на возраст, нес на плечах раненого марсельского мальчишку.