Барин-Шабарин 8

— Вы… работаете на Лопухина? — выдохнул я, чувствуя, как боль от раны пульсирует в такт ударам весел.

Колычёв усмехнулся, доставая из складок плаща серебряную флягу.

— На Лопухина? Нет. Мы с ним… скажем так, конкуренты.

Он плеснул мне в рот жгучей жидкости, от которой перехватило дыхание. Не то водка, не то лекарственный настой — горький, с привкусом полыни и чего-то металлического. Боль в ноге сразу стала проходить. И вообще, я почувствовал себя заметно бодрее.

Лодка выскользнула на середину Невы. Город по берегам теперь казался театральными декорациями — плоскими и ненастоящими. Где-то там, в одной из этих темных коробок, мой кабинет с разгромленными шкафами и опрокинутым креслом. Где-то там… мальчик, которого я никогда не видел и судьбу которого еще предстояло решить.

— Они убьют ее, — вдруг сказал я вслух.

Колычёв наклонился ближе. Его золотой глаз отражал пламя фонаря, как у ночного хищника.

— Анну Владимировну? Нет. Она им нужна живой. До бала.

Ветер внезапно переменился, донеся с собой запах гари. Где-то на Васильевском горели склады — частые в эту весну. Дым стелился по воде, обволакивая нас зловещим покрывалом.

Один из гребцов внезапно закашлял — глухо, по-стариковски, хотя ему не могло быть больше тридцати.

— Тише, Григорий, — прошипел Колычёв.

Но было поздно.

Из тумана вынырнула тень — патрульный катер с тусклым фонарём на носу. На палубе мелькали фигуры в блестящих шлемах.

— Эй, на лодке! Суши весла!

Колычёв выругался неожиданно виртуозно для воспитанника самого Воронцова. Его пальцы вцепились мне в плечо:

— Вам нужно скрыться. На время.

Он дернул за веревку — фонарь погас. В тот же миг что-то тяжелое и мокрое накрыло меня с головой.

— Дышите через ткань. И не шевелитесь.

Лодка резко качнулась. Раздался всплеск — будто кто-то прыгнул в воду. Затем голоса. Совсем близко:

— Проверка! Кого это несет нелегкая в такой час?

— Господин Колычёв по личному приказу его светлости князя Воронцова…

Холодная невская вода просачивалась сквозь грубую ткань. Я зажмурился, чувствуя, как сердце бьется где-то в горле.

— А это кто здесь?

— Мой племянник. Болен. Везу к доктору.

— Подыми рогожу.

— Нельзя! Заразный он.

Вдруг где-то вдали раздался крик:

— Пожар! Горит на Галерной!

И тут же — унылый звон тревожного колокола.

— Черт! — заорал жандарм. — Это же наш околоток! Вперед!

Плеск весел удаляющегося катера.

Когда покрывало сняли, я увидел, что Колычёв держит в руке маленький медный свисток — точь-в-точь как у ночных сторожей.

— Полезная вещица, — усмехнулся он, пряча его в складки плаща.

Лодка уже приближалась к темной громаде какого-то острова. Ветер принес запах дегтя и рыбы.

— Где мы?

— Петровский остров. Здесь вас никто не найдет.

Гребцы вытащили лодку на песок. Колычёв помог мне подняться. Нога горела, будто в нее влили раскаленный свинец.

— А теперь, ваше сиятельство, — прошептал он, указывая на темный силуэт дома среди деревьев, — вы познакомитесь с человеком, который знает все тайны графа Чернышёва…

В окне мелькнул огонек — маленький, дрожащий, как последняя надежда. Песок под ногами хрустел, словно кости, перемолотые временем. Каждый шаг отзывался огненной болью в раненой ноге, но я стиснул зубы, следуя за мерцающим огоньком в окне.

Воздух здесь был пропитан запахом гниющего тростника и… рыбьей чешуи, словно, где-то неподалеку рыбаки сушили сети.

Колычёв шел впереди, его плащ развевался, как крыло гигантской летучей мыши. Внезапно он остановился у покосившейся калитки, с которой свисал замок, покрытый ржавчиной.

— Запомните: три шага вперед, затем влево, — прошептал он. — Здесь есть… ловушки.

Я кивнул, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. Дом оказался больше, чем казалось издалека — двухэтажный, с потемневшими от времени стенами и слишком узкими окнами. Гребень двускатной крыши зиял прорехами, и сквозь них проглядывали звезды — холодные, равнодушные свидетели ночной авантюры.

Дверь скрипнула, открываясь сама собой, будто нас ждали. Внутри пахло сушеными травами, воском и чем-то еще — сладковатым, почти наркотическим. Свет исходил от единственной свечи на массивном дубовом столе, заваленном бумагами и странными механизмами.

— А, наконец-то!

Голос раздался справа, из темноты. Я вздрогнул, не сразу разглядев фигуру в кресле-качалке.

Старик. Древний. Его лицо напоминало пергаментный свиток, испещренный трещинами времени, но глаза… Глаза горели молодым, почти безумным огнем.

— Граф Шабарин, — прошептал он, — о вас мне сообщили звезды.

Колычёв кашлянул:

— Профессор Линдеманн. Бывший астроном Императорской академии. Ныне… коллекционер тайн.

Старик засмеялся, и его смех превратился в приступ кашля. Когда он вытер губы, на платке осталось розоватое пятно.

— Садитесь, граф. Ваше время дорого, как и мое.

* * *

С момента ее странной встречи с полковником Лопухиным в мастерской развязного художника Александрова прошло уже несколько дней, но воспоминания об этом страшном для нее вечере не оставляли Анну Владимировну Шварц.

Она до сих содрогалась, помня о том, какое тяжелое молчание повисло в мастерской после слов Лопухина. Анна Владимировна медленно поднялась тогда со стула, ее пальцы впились в спинку, оставляя на позолоте следы от ногтей.

— Вы с ума сошли.

Голос дрожал, но не от страха — от ярости. Полковник не моргнул. Он достал из внутреннего кармана мундира тонкую папку, перевязанную черной лентой, и положил ее на стол перед ней.

— Прежде чем отказываться, прочтите это.

Анна Владимировна не двигалась.

— Что там?

— Медицинское свидетельство о вашем сыне. О его… нынешнем состоянии.

Она резко потянулась к папке, но Лопухин накрыл ее ладонью.

— Сначала условия. Вы соглашаетесь на роль любовницы Лавасьера. Вы узнаете, что именно он ищет в бумагах Шабарина. И вы не пытаетесь увидеть ребенка до моего разрешения.

Где-то за окном завыл ветер, заставив дрожать стекло в раме. В мастерской стало холодно, несмотря на тлеющие угли в камине.

— Вы торгуете жизнью моего сына? — прошептала она.