Барин-Шабарин

Нагнувшись над детьми, закрыв их своим телом от капающей смеси, я ударил кулаком по оконной раме, вышибая ее. Как же хорошо, что у бабули еще до войны не было денег, чтобы поменять окна, и рама разлетелась в разные стороны от первого прикосновения.

— Бросай мне детей! — кричала внизу, снаружи, бабуля.

Вот женщина! Как же понимает ситуацию! Поколение сильных людей!

Продолжая нависать над детьми, я беру мальчишку и кидаю его из окна. Ловлю взгляд девчонки, такой благодарный, такой сочувственный. Сильная девчонка растет. Эх, бедные парни, такой характер не укротить, а еще расцветет с годами девчонка… Хотя нет — пусть растут такие мужики, чтобы под стать сильным женщинам были.

— Живи! — хриплю я и, следом за мальчишкой, выкидываю девчушку.

Я уже не могу разогнуться, боль, казалось, проникла во все клетки моего тела. Можно было бы кричать, и я пробовал это делать, но вырывались какие-то хрипы.

Шаг. Невыносимо больно, но нельзя сдаваться. Никогда нельзя сдаваться! Шаг… Сжав зубы до скрипа, я силюсь поднять ногу, но не получается. Тогда я опираюсь на подоконник, наваливаюсь, стараясь оттолкнуться и упасть наружу, протягиваю руку, хватаюсь за небольшой карниз, подтягиваю свое уже горящее тело. Треск рушащегося перекрытия заглушает крики хозяйки дома, призывающей меня быстрее прыгать.

— Живите! — не говорю, скорее, только думаю, ведь не слова звучат, а хрипы.

Наверное, я прожил правильную жизнь. Если спас чужую, значит, не зря. Жаль только, что такие, как Ухватов, живут, но слава Богу, есть такие, как бабуля, как мои сослуживцы. В мире все равно больше хороших и правильных людей, они просто плохо организованы.

Потолок рушится, прижимая меня к полу, ломаются кости, те, что еще не успели сгореть. Умирать не страшно, страшнее жить никчёмно…

Глава 3

«Как?» — вдруг пришла в голову мысль, что нет боли, в груди не колет. Нет огня! Не верю! Так не может быть! Или это то самое безвременье, пустота, что описана Булгаковым? Мастер с Маргаритой где? К черту Мастера, Маргариту давайте!

Шустрые мысли, не всегда логичные, проникали в мою голову и с еще большей скоростью покидали ее. Казалось, что ответы рядом, но ухватить самую суть, как и понять происходящее сейчас со мной, не получалось. Вот я горю, терплю адскую боль, но спасаю детские жизни. Мгновение, а может, и его не было, и вот… Я лежу на снегу, в холоде. Сказал бы, что в обжигающем холоде, и было бы действительно жарко, так это же смотря с чем сравнивать. Мне уже есть с чем. После пережитой боли — я не знаю, что меня еще удивит. А слово «обжигать» — оно становится каким-то особым, зловещим.

Стоп! Зима? На дворе май месяц, тепло, почти что и жарко… Должно быть. Но, открыв глаза и увидев ясное, такое притягательное небо, я зачерпнул рукой снег, поднес его ко рту и… совершенно точно услышал скрип, сжимая его в ладони, и улыбнулся, жуя на удивление чистый снег. Как в детстве! За что ругали меня родители, за что я не ругал своих детей, потому как их не было у меня. Нужно этот пробел срочно восполнять, а рука, между тем, сама потянулась к снегу. Как же все-таки здорово жить!

Сейчас разберусь с преступниками, пройдут выборы, и найду себе женщину. Тут ведь не про любовь, тут про тыл и достойную жену. И жить! Правильно, честно.

— Вот он! Сюда, люди! Здеся барин! — услышал я визгливый голос бабы.

Вот же, и хочется сказать «женщина», но баба — она же и есть баба. Голос неприятный, звонкий, моментально раздражает.

Холод. Зима. Я выжил. Голос незнакомой бабы. Что-то слишком много несуразностей. Так что за лучшее я счёл притвориться мертвым, хотя и притворяться было несложно. Потому что, попробовав пошевелиться, я понял, что не выходит. Лишь руками и получалось двигать.

Ко мне, хрустя снегом, с причитаниями, приближался еще и какой-то мужик. А баба продолжала стрекотать, что это она нашла меня… почему-то барина. Где-то вдали кричали иные люди.

Что такое переохлаждение, я знал. И теперь более отчетливо осознавал, что если бы меня не нашли эти непонятные люди, так и умер бы. Вот же… Как такое возможно?

Я умел отключать переживания, те, которые бесполезные. Как там у самураев про непреодолимую силу? Покориться ей? Но нет, покорятся я никому и ничему не собирался. Ну а так… Многое неясно, но я живой, понять бы только, где нахожусь… Отключаем эмоции, но примечаем, слушаем, пробуем делать выводы, когда появится информация.

Лежу с закрытыми глазами, причем, оказывается, у меня еще и слёзы потекли, мгновенно замерзая — теперь я никак не мог глаза снова открыть. Конъюнктивит, значит, ко всему прочему. Между тем, чья-то рука взяла меня за запястье, я уже подумал, что будут прощупывать пульс, но, нет — мою конечность небрежно отбросили, словно грязную тряпку.

— Помер барин-то, кажись. Пусть земля ему будет пухом! Царствия Небесного. И все такое. Был охламоном, помер, как… — бабий голос неприятно врезался в голову.

— А ну-ть, дура-баба! Ты что ж такое брешешь? Плетью отходить? — отчитывал мужской голос её за бабий треп.

— И на кого ты нас покинул? Касатик наш, опора, заступник! — быстро баба переменила модель поведения.

В уши врезался этот визг стенаний. Не слышал бы я только что, что и с каким выражением она говорила до того, так можно было бы подумать, что этот «плач Ярославны» — честный, искренний.

Вот это дар! Баба «переобувалась» в полете, не хуже политиков в будущем. Так быстро превратить меня из бестолочи в опору и заступника! Нет, не каждый политик такое умеет, я не умел, а уже почти что и политик. Может, взять такую к себе в команду, когда всё же начну приводить в порядок вверенную мне территорию? Ну нет, как раз от таких я и хочу избавиться. Театралы, твою налево! Пусть в любительском театре комедии играет!

А баба расстаралась и уже причитала так, что я ни о чем не мог думать, только бы она рот свой закрыла. Никогда не бил женщин, не буду и начинать это дурное дело, но красное словцо в ее адрес загнул бы. Мучительница. Уже и рад был я что-нибудь сказать, да только пошевелить челюстями не мог. А только что снег ел! Глаза как закрыл, как они и слиплись на морозе, тоже не открыть. Руками махать не хотелось. Это уже было бы очень странно: ходить не могу, говорить тоже, а руками с закрытыми глазами махал бы.

Была такая профессия в прошлом, плакальщицы. Женщины голосили на похоронах, и без того всегда гнетущую обстановку превращая в ад кромешный, когда присутствующим, наверное, самим хотелось с собой что-то сделать. Вот такая баба, наверняка, на каждых похоронах спектакль показывает.

— Я тебе дам, пухом, Марфа, я тебе дам — помер, совсем охренела, дура? Если он помрёт, то нам что — только с голоду сдохнуть, зима вон какая лютая! — отчитывал стенавшую женщину всё тот же мужик, при этом явно оттаскивая меня куда-то. — Покамест имение через банк на кредиторов пройдет, да новый барин сыщется, так некому будет и о дровах подумать. И как же у такого дельного барина этакий отпрыск вырос?

— Вот ить, сам жа на его худое говоришь. А на меня, етить ты, Емельян Данилыч, так и лаешься, — в голосе бабы послышались нотки обиды. — А то, что охламон, так то все барыня виновная. То пылинки сдувала с сынка, хфранцуза с его делала, то опосля смерти благодетеля нашего, Петра Никифоровича, в столицы подалась. Говорят, что… Прости Господи…

— А ну, цыц, сказал! — жестким тоном осадил мужик бабу.

— А я-то что? То все люди говорят, не я же. Я и молчу, а люди… — оправдывалась та, которую назвали Марфой. — А вона, мужики идут, ты гаркни, Данилыч, тебя всякий послушает!