Бармалей и Снегурочка

Отдышался он, наконец, и тогда понимает: «Э, так мне же сюда, в колодец и надо!»

Подошел он к срубу, взялся за него, а внутрь забраться не может. Как ни встанет, как ни повернется – все ему лежащий рядом и напереймы Змей мешает. Посмотрел Волат на такое дело, лоб наморщил, на руки поплевал, да обхвативши Горыныча поперек тулова и поднатужившись, от земли его оторвал. А после в колодец и отпустил.

Загрохотало тело Змея медной амуницией, о неровные стенки колодца биясь. Прислушался Волат. Этот звук для его ушей прозвучал, как услада. Понеслась душа в Навь, подумал он радостно. Я ли не магут? Я ли не могучар? Ай, да я!

Рано расслабился Волат, рано. Горыныч-то в колодец ухнул, а хвост его снаружи остался. Он тем хвостом велету ногу захлестнул, а когда вся слабина выбралась, рывком его опрокинул, да за собой в колодец и утащил.

«Ий-оп!..» – только и успел Волат вскрикнуть. Всплеснул руками – и был таков.

Дый, увидев такое неприятное происшествие со своим отпрыском великовозрастным, в сердцах плюнул вниз, да и захлопнул окошко, в которое выглядывал. Глаз его зло сверкнул в темноте, суля кому-то беды адовы. Луна от резкого движения снова повернулась, на место встала. И тогда в разлившемся вновь над землей лунном сиянии, рождаясь, будто из самого воздуха, вдруг материализовался и поплыл, и просыпался легкий, едва заметный снежок – вот во что плевочек владыки ночи обратился. Ибо – волшебник!

«Это судьба, – мыслил Дый, исполненный печали. – Хоть и не нравится, а что ей возразишь? Или, все же, можно что-то придумать?»

«И все-таки, мы его сделали!» – имея в виду Горыныча, пробивалась сквозь печаль отеческая гордость.

Колодец тот, куда ухнули Горыныч с Волатом, представьте, не простой был, не обычный. Водицы в нем, конечно, не набрать, хотя водица там тоже имеется. Все потому, что есть он, прежде всего, проход со света в темный мир Нави. Самому Волату живому туда с боем пришлось бы пробиваться, а так его за собой на прицепе Горыныч протащил. Змей, если кто не знает, единственное из существ, которое свободно и беспрепятственно может перемещаться между миром живых и миром мертвых. Так он, разогнавшись на спуске, прямиком за реку Забвения перескочил, еще и богатыря за собой утянул. И дальше, дальше, в самые Неведомые Чертоги Родовые устремил. По непроглядному колдовскому небу темной Нави, на котором всегда мрачно сияет Черное навье солнце.

Грохот при их эффектном пролете случился страшный, какого эти тихие места печали отродясь не слыхивали. Такой грохот, что он даже самого Чернобога возбудил и вывел из его обычной непроницаемой задумчивости, прям как давеча владыку Дыя на луне.

– Ну, нет, я так не играю! – протянул властитель мертвых обиженно. – Вот не могут никак в умиротворении да в равновесии старика оставить! А мне, между прочим, вечный покой предписан!

Насупил Чернобог брови мохнатые, усы серебряные встопорщил и покинул чертоги свои гулкие, пустые. Невиданное дело! Опираясь на кривую палку да откидывая ей на сторону подвернувшиеся под ноги косточки человечьи, пошел он Мару сыскать.

– Мара! Мара! – издали кричит. – Что тут у вас происходит?!

Глава 17. В темной Нави переполох

Мара – совсем другое дело.

Ее, если честно, постичь нелегко. Потому как Мара – целых три загадки в одном средоточии: она и женщина, и богиня, и кудесница. Сама она давным-давно даже пытаться бросила в себе разобраться. Рукой на все махнула и стала поступать только так, как ей того хочется. И, представьте, ни разу не ошиблась, не прогадала. Вот это называется – колдовское предвидение, вот это чуйка.

Впрочем, нет. Не вполне. Если честно, одна промашка и у нее случилась. Но какая! Произошла она как раз с Волатом. Расслабилась Мара как-то в его объятиях, в неге да в блаженстве, улетела, выпустила процесс перетекания жидкостей из-под контроля, да тут же и залетела, – прям, как обычная баба залетела. Понесла! И что теперь прикажете делать?

На самом деле, Волат ей по всем статьям подходил, и по величине, и по силе. Он и покладистый был, и добрый, и любил ее, как никто. Ах, как он любил! Какие полеты ей дарил! Что ты! Они буквально улетали с ним в небеса и про все забывали. Вот в нем она всегда была уверена, что любит он ее взаправду, по-настоящему, не притворно. Всей душой любит, а не просто так, по-мужицки – покачаться да поскакать. Кабы спросили бы ее прямо, она так же без обиняков ответила, что да, люб ей могучар. До того люб, что она была бы не прочь от него ребеночка родить. Порой эта мысль даже закрадывалась к ней. Только никак это было невозможно. Просто не по чину ему, не по рангу от нее да ребеночка.

Потому и приходилось им от мира русколанского скрываться. Конечно, от кого тут скроешься? Смешно! Все всё про всех знают. Но приличия соблюдены – и ладно.

И не то, чтобы прежде такого с ней не случалось – родить. Случалось. Например, от Чернобога у нее две дочечки, Желя и Карна. Обе – царицы загробного мира, провожающая и встречающая. Обе – Змиевны. Но то ведь – Чернобог! Змий! Сам! Волат – несколько иная история. И не в том дело, что он ей совсем уж неровня. Нет, тут все как раз более-менее. Но вот Чернобог... Ревнивец, вечный неизменный ревнивец. Он может закрыть глаза на многое, да почти на все. На замужество за Кощеем, на шашни любовные на стороне, коих и было и будет еще немало. Но в вопросах потомства Змий чрезвычайно щепетильный, желает, чтобы окромя него – никто более. И если он прознает про Снегурочку, боялась Мара, несдобровать ни ей самой, ни дочке ее малой. И уж тем более – Волату. Чернобог хоть и кажется совсем дряхлым стариком, замшелым глухим пнем, но только лишь, кажется. Он – Бог! Первый над всеми! Под стать ему только Свентовит, да и то, еще посмотреть надо.

Вот так оно все и вышло. Едва Мара узнала, что понесла от Волата, она немедля с ним порвала. Как ни рыдала ее душа, как ни страдало сердце! Но так следовало поступить, чтобы спасти и его, и себя, и малышку. Но в первую голову – его.

Со Снегуркой же все сложилось как нельзя более удачно. Поначалу, когда все случилось, как раз настало время ее затворничества, потому никто у нее живота и не заметил. Да он и совсем невелик был, живот. А разродилась она и вовсе в начале осени, молодой и сильной, потому все и прошло легко и быстро. А после удачно подкинула дочку-подростка на пути у Мороза Ивановича, тому как раз Снегурка требовалась. Он ее и взял, и все отлично устроилось. Мара осталась в тени, никто на нее даже не подумал, что она мать, и дочка рядом, под присмотром. Дедом Мороз Иванович был строгим, но заботливым, и внучку обретенную любил непритворно. Хорошо ей у него было, ласково. Все так бы и продолжалось, пока она Снегурке хорошего мужа не подобрала бы, да тут, как снег на голову, Карачун появился. Вот уж, что называется, шлея под хвост старому козлу попала. Что теперь прикажете со всем этим делать?

А делать что-то придется...

Хуже всего, что Карачун – порождение самого Чернобога. Можно сказать, он сам и есть. Его ипостась, его дума черная, потаенная, которой удается вырваться из темницы Нави лишь раз в году, во время зимнего солнцестояния. Неделя предновогоднего разгула, шабаш холода и тьмы – его способ реванша, возможность напомнить о себе.

Может, кто знает, как дурной сон отвадить и вернуть обратно в голову, его породившую? В Змиеву голову? И чтобы при том он так и не понял, кто за противодействием ему стоит? Отож...

Ах, как он не любит, когда супротив него выступают, когда перечат ему! Да, собственно, никто из них этого не любит. Она и не рискнула бы в ином случае, не стала бы Змию противостоять. Но, Снегурочка! Дочечка! Не ей говорить о святости, но это – святое... Ради нее она готова рискнуть.

Придумать бы еще, что делать.

Так, возлежа на ложе в приемном покое темной Нави, думала думу Мара.

Дума ее была тяжелой и неприятной, потому и не в самом лучшем расположении духа пребывала властительница зимы и смерти. До того та дума ее измучила, что даже забросила она свое любимое занятие, перестала прясть и плести нити судьбы. Одним махом обрезала в сердцах все, что были заготовлены раньше, и лишь поигрывала теперь серебряным серпом. Красивое лицо нахмурено, очи сверкают грозно – не подходи! Еще серп этот... Ловчей нее с серпом никто не может управляться. Вжик! – и нет. Никого нет.

– Злая Маринка, злая... – дразнит ее Тугарин Змеевич.

Он ее пленник, он охранник и привратник при спуске в Навь темную. А после отставки Волата, он еще ее полюбовник. Сидит в ногах, привалившись спиной к ложу, ждет, когда позовет. А ей не до того, ей невмоготу. Ей проблему решить надобно. Тугарин же, полюбовничек, нагличает, клинья к ней подбивает.

– Махтес, а, Махтес! – говорит он, откинувшись назад и обратив к ней круглое лицо. – Я на тебе жениться хочу! Выходи за меня! Как сыр в масле кататься будешь, слушай! Один сладкий щербет всегда кушать будешь, больше ничего!