Барочные жемчужины Новороссии

— А я, дорогой мой сэр, собрался в город на тайную вылазку. Надоело в четырех стенах сидеть. С солдатиками договорился, что нам здесь прислуживают. Дал им водки — все порешали. Завтра одежду мне мою отдадут — и гуляй на все четыре стороны. К вечеру вернусь и обратно в халат наряжусь.

— Где же вы водку раздобыли?

— У них же и купил! С ними и выпил.

Мы засмеялись.

— Россия — это страна аномалий!

— Так ведь — водка! — ввернул я понравившееся местное объяснение всему на свете.

Утром прибыл в лазарет в компании «Кузьмича». Он, ни слова не говоря, выдал мой наряд. Я переоделся.

Проскурин меня уже поджидал. Мы дошли с ним до Таможенной площади, уселись в конный экипаж — дрожки, как пояснил офицер.

— Видишь овраг с подъемом в гору? — я кивнул. — Это Карантинная балка. По ней вернёшься обратно. Найдешь Куликово поле, там она свое начало берет. И спускайся осторожно, не то ноги переломаешь. А мы сейчас до Практической гавани доедем и по Военному спуску выберемся в город. Тебе куда надо?

— Хотел сперва в отеле «Ришелье» про номер для Спенсера узнать. Он просил.

— Ну, тогда нам — на Дерибасовскую, — заключил Проскурин и толкнул извозчика. — Трогай!

Мы помчались по каменным плитам из вулканической лавы. Море — справа. Высокий обрыв — слева. Ни намека на знаменитую Потемкинскую лестницу. Лишь кто-то копошился на склоне, торчали какие-то балки и груды земли.

В одуряющем аромате отцветавшей сирени поднялись в город по спуску, как на корабле «вниз на верхнюю палубу» — та же нелепица, если подумать.

Город поразил.

После Стамбула с его кривоколенными переулками Одесса встретила нас прямыми широкими проспектами с измученными жарой акациями, припорошенными белой пылью, бесчисленными колоннами, яркими вывесками, сверкающими витринами, мостовой из плитняка и земляными дренажными канавами, в которых попадались спящие нищие. Но приличной публики было куда больше. Дамы под зонтиками, гречанки в черном, бабы в платках и элегантные военные в треуголках, гордо шествующие в толпе смолящих сигары гражданских, наряженных кто во что горазд.

Мне невольно вспомнился мой первый день в Стамбуле, когда я бежал через толпу, как мне казалось, ряженых. Здесь я тоже будто участвовал в съемках какого-то исторического фильма. Вот только сценарий его мне был куда более по сердцу.

Остановились на углу Дерибасовской и Ришельевской. Распрощались.

Зашел в гостиницу — снова сражен наповал. Мрамор, колонны, позолота, великолепная деревянная отделка. Все — как в лучших домах Парижа и Лондона. И сервис на высоте: номер Спенсеру забронирован, его ждут.

Остановился у входа, морщась от грохота экипажей по мостовой, визга несмазанных колес под пирамидальными арбами и скрипа подвод, запряженных быками. Немного расспросил швейцара, куда податься греку-туристу.

Он оказался из наших и — благородная душа — решил меня предупредить:

— Имей в виду, брат: в нумерах постелей нет, только сами кровати.

— Это как же?!

— Принято здесь так. Баре со своими постелями прибывают. А иностранцам такое в диковинку. Вот они и ночуют в день заезда на голых кроватных решетках, — он громко расхохотался, утирая слезы.

Ну и дела! Надо Спенсера предупредить. Бегать сейчас в поисках одеял с подушками не буду. И денег мне Эдмонд на такое не выделил, и деть будет некуда. Но магазин с подобным товаром приглядеть не мешает.

Двинулся по Дерибасовской. А там… Магазины, магазины, магазины… С модной мужской одеждой, с дамскими нарядами, с галантерейным товаром, с мануфактурой, с зонтиками, шляпные, обувные, сигарные… От вывесок с иностранными именами рябило в глазах: мадам Шурац, месье Леонард, Томазини, Трините — одни итальянцы да французы. Нужно сюда затащить Марию душу отвести. Мигом настроение поднимется.

Еще клак этот дурацкий! Я заметил, что народ вокруг не особо обращает внимание на наряды окружающей публики. Атмосфера вполне демократичная, тут все пришельцы. Но мне эта подаренная Фонтоном шляпа не нравилась категорически.

В общем, решено: Марии — платья, белье и обувь, мне — боливар, как на рисунках Пушкина. Может, он его в этих магазинах и купил? Не так давно он тут, вроде, был — лет десять назад.

Вдруг я застыл.

Запах! Боже, какой чарующий и знакомый запах! Так пахнет только Средиземноморье! Так пахнет южное лето и бессмертие! Миллионы оранжевых солнц Греции, великие в своей простоте апельсины — это их дивный аромат заставил меня застыть на месте!

Я побрел на этот запах, как крысы за дудочкой крысолова, не обращая более внимания ни на что вокруг. И вскоре нашел его источник — длинную улицу с раскрытыми настежь погребами магазинов колониальных товаров.

Греческая улица! Я нашел свое сердце в Одессе!

Что только не предлагали местные магазины! Оливковое масло, фаршированные маслины, макароны, итальянские колбасы, соленую лакедру и анчоусы в маленьких бочонках, экзотические фрукты в окружении пирамид из апельсинов и лимонов, желтые сахарные головы, перевязанные голубой бумагой, сицилийский шоколад из Модики[1] и, конечно, сотни бутылок и бочек вина… Все дары Европы и заморских колоний свозились сюда!

Улица пестрела вывесками не только магазинов, но и торговых домов. «Братья Родоканаки», «К. Попудов», Инглеси, Петрококинос, Марозли, Мавро — одни греческие имена, среди которых, не понятно каким образом, затесалась американская фамилия Ралли.

Еще больше было вывесок винных погребов — «Cantina con diversi vint». Из мрачного входа, ведущего под землю, раздавались веселые крики, и терпко пахло винными парами.

Я сглотнул слюну. Как же я соскучился по спагетти болоньезе и глотку доброго Кьянти!

Снова запах! На этот раз из переулка меня манили ароматы жарящегося на углях барашка.

Ноги сами потащили меня от винного погребка в маленькие тесные дворики, увитые плющом, где вокруг столиков сидели посетители за жаркими спорами и дымящимся густым кофе.

Настоящая греческая таверна! Шум, крики, звон бокалов, родная речь — как мне все это знакомо!

Я уселся за свободный столик, огляделся с удовольствием.

Посреди двора — маленькая мраморная цистерна с зеленеющей водой. Над головой нависали наружные деревянные галереи в уровень с крышей и отдельные балконы. В противоположном от входа углу была устроена открытая печь, где на вертеле крутили тушу поросенка.