Барометр падает

Четыре часа назад я встретился с Шарафом Рашидовичем.

— С вами, Шараф-ака, сейчас буду говорить не я, а Андрей Николаевич Стельбов, — предупредил я Рашидова.

И заговорил.

Грим, реквизит, прочие театральные уловки, всё это хорошо, всё это замечательно. Но великие артисты могли и могут сыграть любого героя безо всякого грима. Только что перед вами пятидесятилетний мужчина в пиджачной паре отечественного пошива, а мгновение спустя — это Гамлет, принц датский. Или Хлестаков. Или доктор Астров.

Я не артист, и уж точно не великий артист, но имитировать голоса умею. И Андрея Николаевича знаю неплохо, могу подражать и мимике, и движениям. Судя по реакции Рашидова, с делом я справился. Донёс до адресата послание Стельбова. Каков будет ответ Рашидова? Узнаем из выступления.

Музыка продолжала играть.

В Политбюро единства нет. Одни считают, что действовать нужно предельно жестко, чтобы другим было неповадно, чтобы на двадцать, тридцать, пятьдесят лет все помнили, что советская власть умеет быть твёрдой, и любые попытки противодействия центральной власти будут пресекаться самым суровым образом. Другие, и прежде всего Стельбов, уверены, что силовое решение «узбекской проблемы» явится началом конца.

Какого конца?

Такого.

Будет гораздо лучше, если пожар, вернее, искру, погасит сам Узбекистан, сам Рашидов. Чтобы загасить искру, не требуется пожарный поезд, и пожарная машина излишняя. Плюнуть и растереть, всего-то и делов. Тогда можно будет считать студенческие волнения как не имевшими места быть. Лёгкое недоразумение, трудности перевода. Пусть Рашидов сам разъяснит, что назначение Волкова — дело решенное, и никто не вправе считать иначе. Партия сказала — так тому и быть. А Рашидов сосредоточится на работе в Верховном Совете Узбекистана, развивает промышленность, сельское хозяйство и всё остальное.

Политбюро согласилось с предложением Стельбова. Но с неохотой. Завтра Андрей Николаевич должен прилететь в Ташкент на правительственной «Тушке». Но наряду с этим Среднеазиатский Военный округ приведен в состояние полной готовности, и Андрей Николаевич резонно опасался, что пока он будет в полёте, в Ташкент и прочие города введут войска. Поэтому и послал нас, без шума и помпы, на обычных самолетах. Старенький «Ли-2», работяга «Ан-12» — никому и в голову не придет, что такой большой человек пошлёт свою дочь на столь заурядном транспорте. Никому в голову вообще не должно было придти, что мы сюда прилетим отдельно. Как можно? Чижику следует к матчу готовиться, корона на кону, миллионы. Ольга должна лететь завтра, вместе с отцом. Так в полётном листе. Надежду же в расчет вообще не брали.

А мы тихонько, неприметно, не по дороге всё, а по тропиночке, добрались до Ташкента, увиделись с Рашидовым. Если бы нас всё-таки остановили, легенда такова: мы хотим обсудить постановку оперы «2026» в солнечном Узбекистане. Шараф-ака согласился написать текст на узбекском языке, да здравствует советское искусство, национальное по форме, и социалистическое по содержанию!

И да, мы и в самом деле намерены это сделать. Если Шараф Рашидович примет предложение Стельбова.

Но примет ли?

Минуты шли, музыка играла, диктор несколько раз объявляла выступление Рашидова. Понятно, люди должны проникнуться важностью момента. Отложить домашние дела, сесть перед телевизором.

Наконец, слово взял Шараф Рашидович.

Телевизор, минский «Горизонт», стоял к нам боком, лицо видно было не очень хорошо.

Но мы всё слышали.

Узбекистан за годы советской власти превратился в цветущую высокоразвитую республику. В братской семье народов Узбекистан обрёл счастье жить в самой справедливой стране мира. Нерушимый союз свободных республик дал нам крылья, и теперь наши самолеты летают по всему миру. Мы и впредь будем верны заветам Ильича, вместе с братскими республиками борясь за торжество идей коммунизма во всем мире. Великие задачи стоят перед нами, партия освещает нам путь, Советская власть дает богатырские силы, Узбекистан хорошеет с каждым днем, и так далее, и так далее, и так далее.

Присяга на верность произнесена. А о протестах, беспорядках, митингах — ни слова. А раз ничего не сказано — значит, ничего и не было.

Выступление Рашидова завершилось гимном Советского Союза. Но без слов видно, запись старая.

Мы — я и девочки — встали и запели. Вслед за нами стали вставать и остальные, через секунд десять стоял весь зал, но пели вяло. Слов не знали. Да и непривычно это.

Голосов нашей троицы на зал, конечно, не хватило бы, и акустика здесь не ахти, да и вообще… Но те, кто следил за трансляцией, подключили микрофоны президиума. До оперного зала далеко, но кто хотел услышать, услышали. И кто не хотел, тоже услышали. А кому нужно — записали на портативные магнитофоны, или, если таковых не было, записали в блокноты, и потом отразят в рапортах. Студенты в штатском, да. И преподаватели, конечно.

Закончился гимн, люди стали потихоньку садиться, но секретарь комсомола, парень наших лет, оказался смекалистым и расторопным:

— Считаю сегодняшний диспут законченным. Всем нам нужно обдумать глубокую историческую речь Шарафа Рашидовича Рашидова. А завтра, после занятий, обсудим ее. Сначала в группах, потом на факультетах.

Умно.

И люди стали расходиться, согласившись, что всё, что вольница кончилась, что завтра занятия.

И нам пора.

Но вдруг — ох, как не люблю я эти вдруг, — из окошка кинобудки, что на дальней от нас стене, вылетела бутылка. Упала на уже опустевший задний ряд, и вокруг полыхнуло.

Паника, пожар, горим, все кинулись к выходу, каждый хочет быть первым, но получалось плохо. Второй выход был заперт, обыкновенное дело.

Нет, не все кинулись. Трое пытались достать огнетушители, но их подвесили высоко, не достать. Видно, специально для лучшей сохранности. А у пожарного крана не было рукава. Тоже, видно, для сохранности убрали. «Подальше положишь — поближе возьмешь», русская народная мудрость работает и в Ташкенте.

Пора уходить. На языке девятки — эвакуироваться.

— Идёмте, — я прошел за занавес. Здесь, на сцене — свой выход. Тоже закрыт, но изнутри, на откидной крюк. Было заперто и на ключ, но я перед диспутом потребовал ключ от выхода и отпер дверь. А ключ оставил себе — до ухода. Во избежание.

Завхоз, русский, ворчал, что никогда и ничего плохого здесь на бывало, что за все его время работы я первый такой трус, эх, вы, москвичи, но ключ-таки дал. Не дал — мы бы ушли. И от дедушки, и от бабушки.

Мы и сейчас уйдем

Дым уже добрался и до сцены.

— Быстро-быстро-быстро, — позвал я.

И девочки послушались. А за ними пошли и местные активисты.

Откинул крюк. Ключ не понадобился, дверь открылась.

— Выходим.

И мы вышли, а за нами — и комсомольский актив.

Я бегом-бегом назад, на сцену, и позвал как мог громче:

— На сцене второй выход открыт, все сюда.

Дым есть, но пока терпимо. То есть на сцене терпимо, а в зале-то, пожалуй, терпеть не хочется.

Я звал и звал, какой ни есть, а ориентир. И когда на сцену полезли десятки студентов, я отступил к двери, а потом и выскочил в коридор. Чтобы не загораживать проход. Затопчут ведь.