Барыня подколодная
Шрифт:
– Несчастный случай на охоте? – шёпотом спросила барыня и оглянулась. – Это можно устроить?
– Можно, только есть средство получше и понадёжнее – яд. Добавишь в кофе или чай, барин выпьет и уснёт навечно. Ты – богатая вдова. Соглашайся, ладушка, это так просто. Яду я достану.
Яд в имении был, им травили крыс и мышей в амбарах.
К отравлению Марья Алексеевна приступила не мешкая, опасаясь, что муж вскоре начнёт раздел земли, а всё имущество завещает воспитаннице Василисе.
Стоял прекрасный майский вечер. Барыня приласкалась к Петру Яковлевичу, была весела и оживлена, хотя
– Давай я сама приготовлю тебе чаю, – прощебетала она и отправила девку из комнаты: – Дуняша, иди в девичью, я сама поухаживаю за барином.
Она налила заварки из маленького чайника, добавила кипятка из самовара, сливок и кусок сахару, как любил Пётр Яковлевич, и подмешала яд.
– Благодарю, душа моя.
Марья Алексеевна смотрела, как муж пьёт мелкими глотками чай из чашки тонкого фарфора, и как будто впервые заметила, насколько он стар. Морщинистые руки подрагивают, борода и голова белые как снег. Ей на минуту стало жаль Петра Яковлевича.
«Дело сделано, не трусь», – сказала она себе.
– Почитай мне, как прежде бывало, – попросил муж.
Марья Алексеевна взяла томик Байрона.
Мне сладких обманов романа не надо,
Прочь вымысел! Тщетно души не волнуй!
О, дайте мне луч упоенного взгляда
И первый стыдливый любви поцелуй!
Пётр Яковлевич слушал с полуулыбкой, голова его клонилась всё ниже и ниже.
Пусть старость мне кровь беспощадно остудит,
Ты, память былого, мне сердце чаруй!
И лучшим сокровищем памяти будет —
Он – первый стыдливый любви поцелуй!
Марья Алексеевна замолчала. Муж не пошевелился и не сказал по обыкновению: «Продолжай, душа моя».
– Пётр… – тихо позвала она.
Пётр Яковлевич не ответил.
Барыня бросилась к нему, стала щупать пульс – и не почувствовала биения. Поднесла к его носу маленькое зеркальце – оно едва-едва запотело.
– Дуняша! – взвизгнула Марья Алексеевна. – Барин умер!
Похороны прошли скомканно и спешно, заговорщики торопились скрыть следы злодеяния. Марья Алексеевна к телу Петра Яковлевича никого не допустила, сама обмыла и обрядила его.
Гроб доставили в церковь для отпевания. Дьячок, хорошо знавший барина, подошёл проститься, наклонился и вдруг отпрянул.
– Отец Серафим! – закричал он. – Уж не примстилось ли мне, но барин вроде как живой!
Священник приблизился, долго стоял у гроба, разглядывая бледное лицо Петра Яковлевича, пощупал сложенные на груди руки.
– Холодные… примстилось, – наконец сказал он, крестясь. – Усоп барин, упокой Господь его душу.
Дьячок всё ещё продолжал сомневаться и говорил, что ясно видел, как барин моргнул.
– Почудилось тебе, усоп раб Божий.
Дьяк сослался на нездоровье и вовсе ушёл из церкви. Священник, получивший за труды щедрое вознаграждение
от вдовы, отпел «усопшего». Марья Алексеевна в траурном чёрном платье, с покрасневшими веками, стояла рядом с Василисой у гроба, промокала слёзы платочком. Голосящую дворню в церковь не пустили, гроб поторопились заколотить.– Ох, как жалко барина, – плакали бабы, – золотой был человек, каких ещё поискать. Скоропостижно скончался.
Кое-кто высказывал потихоньку предположения, что до гробовой доски довела хозяина его супружница. Другие говорили, что она не виновата, ведь барину было почти восемьдесят лет. В одном сходились: уж теперь вдова возьмёт всех в ежовые рукавицы, это не добрейший барин. Хозяйство развалит, прокутит вместе с Сёмкой-псарём, людей по миру с сумой пустит.
Похоронили Петра Яковлевича неподалёку от старой деревянной церкви, на холме, вокруг которого простиралось огромное пастбище. Закопали гроб и установили на могиле каменную глыбу с именем усопшего и надписью, что был он коллежским советником и кавалером орденов. Скончался 10 мая, 1824 года.
Через три дня пастух Фрол вывел стадо на пастбище. Коровы мирно паслись, щипали траву, а Фрол уселся у могильного камня, достал узелок с хлебом. Только приготовился подкрепиться, как услышал глухой шум и стоны из-под земли. Сначала ушам не поверил, а потом страшно перепугался и бросился в имение.
– Барин в могиле ворочается! Живым схоронили, вот те крест!
Марья Алексеевна сидела перед дамским столиком и перебирала украшения из шкатулки, раскладывала их, любовалась блеском золота и драгоценных камней. Что говорить, Пётр Яковлевич не скупился на дорогие подарки.
Вдруг в опочивальню влетела горничная Глаша и заголосила с порога:
– Ой, Марья Алексеевна, там пастух прибежал, говорит, что барин в могиле ворочается и стонет! Говорит, живьём его закопали! Пошлите скорее людей!
Марья Алексеевна вскочила.
– Замолчи, дрянь!
Ей захотелось надавать Глаше пощёчин, чтобы та перестала вопить на весь дом.
– Какой пастух сказал этот вздор?
Глаша ойкнула и попятилась.
– Фролка Фокеев.
Барыня вылетела из комнаты в одном пеньюаре.
Во дворе у конюшни в толпе баб и мужиков стоял тот самый Фролка и, размахивая руками, что-то рассказывал Семёну, дёргал его за лацкан нового сюртука.
– Марья Алексеевна, – закричал он, увидев барыню, – велите скореича барина откопать! Обмишурились, живой он!
Среди дворни случилось сильное волнение.
– Да обмер он, а не умер! Мы слыхали, что такое бывает!
Барыня вырвала из рук Семёна нагайку и с размаху ударила пастуха по лицу.
– Холоп, скотина! Как ты смеешь врать!
– Да я не вру…
– Ты хочешь сказать, что я живого мужа от мёртвого не отличу? Ты клевещешь на меня! Выпороть!
По её приказу Фрола схватили и выпороли плетью. Этого барыне показалось мало. Пастуха связали и поставили босыми ногами на лёд в погребе, бедняга простоял так целый день.
– Только посмейте осквернить могилу моего любимого мужа, запорю до смерти, со света сживу! – пригрозила дворне Марья Алексеевна. – Даже приближаться к холму не смейте.
Фрола выволокли из погреба.