Басаргин правеж

К несчастному тут же кинулись остальные священники, принялись его утешать и уговаривать. Спустя несколько мгновений бунтарь обмяк, и остальные внесли его на ушкуй, упредив стоящего у сходен Басаргу:

— Епископ Пафнутий сомлел. Надо бы в постель его скорее. И воды… Жарко ныне, вот и сомлел.

— На корме каюта, — указал боярин Леонтьев. — Постели нет, но сундуки тюфяком закрыты и застелены.

Священники, с мокрых ряс которых текли струи воды, неуклюже двинулись в указанную сторону, а Басарга всмотрелся в сторону собора, столь странно пошутившего с архиереем. Однако ничего особенного ни в шпиле, ни в куполах по сторонам не заметил. Даже крест повернулся к нему боком и казался обычным золоченым шестом.

— Отваливай, — приказал корабельщикам подьячий.

Поморцы втащили влажные сходни на борт, скинули причальные концы с быков, оттолкнулись, и высокое двухмачтовое судно вскоре растворилось в серых косых струях, оставшись наедине с морем.

Басарга сошел с ушкуя в Кеми. Дальше комиссия святого Собора отправилась сама. Подьячий же намеревался вернуться к Архангельскому монастырю, собрать документы и отчеты. Он тоже закончил свою работу — но вернуться хотел по Двине, завернув к себе в поместье. Времени до распутицы хватало. Можно, наконец, хоть пару недель провести в своей усадьбе, выпить с друзьями, узнать об их успехах, похвастаться своими. Может, и им в столице что-то понадобится. Тогда еще и попутчики в дорогу найдутся…

* * *

Государь принял подьячего милостиво, за труды похвалил, отписку же смотреть не стал, отложив вместе с прочими бумагами на сундук под окном, встал перед ним, положил ладонь на слюду, словно проверяя — намокнет или нет?

— Поливает, — тихо сказал он. — Все дождь и дождь, словно оплакивает небо кого-то. Ты как добрался, Басарга? На дорогах, поди, распутица.

— Грязь — не распутица, государь, — весело ответил подьячий. — Лошади в ней не тонут. Даже и удобно. Смерды на дороги носа не кажут, посему свободно везде. Скакать куда быстрее получается.

— Значит, дороги размокшей не боишься? — оглянулся на него Иоанн. — То хорошо. В Москву поезжай. Неладное там что-то творится. Андрюшка Басманов кипу ябед всяких на митрополита приволок, читать уговаривал. Я повелел сжечь. Не наше дело сварами епископскими заниматься. Ныне, доносят, Собор собирается, и опять по поводу кляуз сих… Нешто Андрюшка им все отдал? Епископ Пафнутий встречи просил. Я полагал, опять за монастырь корить станет, увещевать прежний порядок в опричные земли вернуть. Он сказывает, супротив Филиппа заговор иерархи православные составили и скинуть хотят. Завидуют, гордыней страдают, за обиду мстят, что из худородства его в первосвятители вознес…

Царь надолго замолчал, оглаживая слюду ладонью. Опять покачал головой:

— Плачет…

— Так что прикажешь, государь?

— Ничего приказать не могу! — повернулся к Басарге Леонтьеву Иоанн. — Нет у меня такой власти — святому Собору приказывать. На кресте святом поклялся в дела Церкви православной не вмешиваться! Однако же ты, подьячий приказа Монастырского, на том Соборе и суде затеянном по долгу службы пребывать должен! Езжай. Сиди, внимай, следи. Разбирайся. Мне обо всем в точности отписывай. Коли нужда какая возникнет, сообщай немедля. Тебе, как себе, верю! Не подведи. Жду вестей. Ступай.

За дверьми передней комнаты Басаргу тут же перехватил Андрей Басманов, ухватил под локоть:

— Ну что там, друже? Как?

— Даже и не знаю. Словно в печали Иоанн. Нешто случилось что?

— Опять у царицы дитя во младенчестве преставилось, — пояснил опричник. — О Филиппе что-нибудь сказывал?

— Ты зачем ему отписку комиссии приносил? — остановился Басарга. — Сколько раз говорил: не будет Иоанн против игумена соловецкого ничего делать. Раньше не карал, а ныне тем паче не тронет.

— У епископа суздальского рассудок, не иначе, помутился, — виновато пожал плечами Басманов. — Не желает то самое обвинение подписывать, каковое сам же и составлял! О чуде небесном сказывает, что в пустыни соловецкой случилось. Казанского архиепископа Германа уже уговорил с Филиппом смириться, поклониться как первосвятителю. Ныне другим кланяется. Ссылается, что чудо лицезрел. Вот я и попытался… Иначе как на суд без подписи?

— То не наша забота. О сем пусть архиепископ Пимен заботится.

— Архимандрит подписал…

— Государь сказал, что клятвы целовальной не нарушит и вмешиваться в дела церковные не станет. Чем суд закончится, отсюда следить будет. А я ему о том сообщать… — Басарга похлопал ладонью по груди опричника: — Считай, этой опасности для нас нет. Все, я поскакал!

* * *

Церковный суд уважаемых архиереев над северным выскочкой состоялся в древнем Успенском соборе Московского Кремля. Для сего действа тут были поставлены в большом количестве крытые коврами скамьи, принесены в большом количестве большие напольные подсвечники. Когда почти полторы сотни больших восковых свечей будут зажжены — внутри станет светло, словно днем.

Первыми сюда пришли боярин Басарга Леонтьев и архиепископ Пимен — похоже, горя одинаковым желанием поскорее избавиться от ненавистного митрополита.

— Получится, отче? — спросил подьячий, увидев молящегося у образов новгородского священника.

— Отчего бы нет, сын мой? — ответил Пимен. — Заступников и доброжелателей у него не видно, серебро из обители монастырской он и вправду на баловство всякое тратил, а не на храмы или утварь церковную. Иноков сытостью искушал, пустыни скитами застраивал, умерщвлению плоти препятствовал. После сего и в прямое колдовство поверить недолго.

— Басманов сказывал, епископ Пафнутий обвинение подписать отказался.

— И что из того? Я подписал и Герман. Пафнутий же в свою епархию отправлен, пусть там за здравие митрополита молится. — Новгородский епископ зловеще усмехнулся: — Мы ведь здоровью Филиппову вредить не намерены. Помолись. Помолись, сын мой, рядом со мною за успешное завершение дела нашего. Прямо и не верится, что ныне покончить удастся с помехой столь нежданной и несуразной.

Вскоре стали съезжаться и архиереи. Ради такого торжественного случая были они не в обычных рясах, а в парчовых фелонях, расшитых серебром и золотом, в белых, синих, зеленых архиерейских мантиях, подбитых дорогим мехом. На головах у них возвышались не скуфьи и даже не камилавки, а драгоценные митры с золотыми крестами на макушках, образами святых апостолов из финифти по сторонам и россыпями самоцветов между этими миниатюрными иконами. И все, конечно же, опирались на посохи, словно собрались в дальнюю дорогу.

Каждый из архиереев знал свое место и занимал его согласно старшинству: кто шел на первые скамьи, кто садился на задние, кто-то пристраивался с краю, а кто-то торжественно располагался в центре. Басарга остался стоять, а потому смог находиться довольно близко к столу в центре. На стоячие места никто из иереев не претендовал, а потому подьячий оказался вне борьбы за старшинство.

Когда храм наполнился, откуда-то с левой стороны появился митрополит Филипп. Тоже в мантии с шитьем, с жезлом в руке. Вот только на голове его была не митра, а белый клобук, хотя и украшенный золотым распятием. В этот раз никто из архиереев не встал и своего главу никак не поприветствовал. Все злорадно ждали продолжения.