Басаргин правеж

— Знаешь ли ты, брат наш во Христе, пошто позвали мы тебя ныне в сей Божий храм? Прочитал ли ты обвинение, тебе предъявленное, имеешь ли что сказать в свое оправдание? — поднялся, опершись на посох, архиепископ Пимен.

— Ложь все сие, извет и напраслина! — громко ответил Филипп. — Вижу в сих обвинениях лишь зависть, обиды мирские, гордыню позорную! Сплотились вы, слуги Господа, не ради служения Всевышнему, а ради войны земной супротив того, кто государю милее в первосвятителях оказался, нежели любой из вас. Вижу, не найти ныне правды средь иереев православных. Но не просился я на сие место и нисколько за него не держусь! Лучше мне принять безвинно мучение и смерть, нежели быть митрополитом при таких мучительствах и беззакониях! Я творю тебе угодное, архиепископ Пимен. Вот мой жезл, белый клобук, мантия. Я более не митрополит!

Филипп стал снимать с себя святительское облачение.

— Не жезла и мантии ждем мы от тебя, несчастный, а смирения и покаяния! — грозно ударил посохом в пол новгородский епископ. — Не за покровительство царское тебя здесь судим, а за разврат и колдовство, к коему ты склонность показал, за отпадение от веры христовой!

— Посох митрополита тебе отдам, Пимен, но душу мою не трожь! — вытянул обвинительный перст Филипп. Ныне, верно, уже не митрополит, а просто священник. — Ни разу не преступал я законов и заветов христианских, и каяться мне не в чем!

— А вот сие, несчастный нераскаявшийся отступник, мы сейчас прилюдно и уясним! — так же зло ответил ему новгородский епископ. — Вот архимандрит Феодосий поведать нам желает, что он в Соловецкой обители нынешним летом углядел…

Подьячий Леонтьев, расслабившись, привалился к стене. Исход суда был окончательно предрешен. И даже не тем, что все архиереи были против северного выскочки, а тем, что он сдался. С первого же мгновения смирился с поражением, даже не подумав вступить в борьбу. А ведь мог. Если быть честным, почти все обвинения надуманы. За воровство царем он прощен, мастерские и садки ради дохода монастырского сделаны, а что кормил братию хорошо — так трапезная во всех монастырях есть самое главное здание: самое большое, помпезное, основательное, роскошное. Басарга по обителям поездил, насмотрелся. Везде и всюду трапезная монастырская завсегда главный храм своею основательностью затмевает.

Однако Филипп — сдался. Интересно, почему? Может, надеялся обратно к Студеному морю вернуться, к милым своему сердцу литейным дворам, верфям и кирпичным заводикам?

Напрасные мечты. Сброшенный с вершины горы камень на середине склона уже не остановится. Не для того Церковный собор низвергал его из святительства, чтобы потом оставить на почетной, хотя и низкой, должности. Иереям он был нужен в виде еретика и отступника, чтобы вытереть об него ноги, замуровать в келье, вытравить само имя из памяти людской. Чтобы знали на будущее любые выскочки, каково это местнические правила нарушать и поперек архиереев к вершинам церковной власти прорываться.

Подьячий Монастырского приказа стоял, наполовину погрузившись в свои мысли, наполовину прислушиваясь к ходу суда. Полдня архимандрит Феодосий рассказывал о том, как впустую была растрачена огромная казна обители: на каналы и мельницы, на причалы и кузни. И это в то время, как церквей всего две, а послушникам и трудникам приходится ютиться в деревянных бараках. Затем на допрос вызвали первых монахов, коих Филипп отверг от повседневных молитв.

Уйти Басарга не мог — ведь государь потребовал от него подробного отчета. Вечером нужно было составить отписку и отправить с холопом на почтовых лошадях. Почтовые быстрее всего. Три-четыре часа — и письмо будет уже в Александровской слободе, у Иоанна в руках.

Первый день суда закончился допросом двух монахов, второй был потрачен с утра до вечера на жалобы еще семерых, третий начался рассказом последних двоих о том, как Филипп изживал в них веру христианскую, а ближе к вечеру — покаянием игумена Паисия, какового Филипп понуждал принимать участие в его колдовских забавах…

Тем же вечером в Боровицкие ворота Кремля влетела кавалькада из полутора сотен черных всадников, в рясах и с оружием. Опричники быстро рассеялись по главной московской крепости, возглавив караулы у ворот, перекрыв все проулки, встав по десятку у каждого храма и монастыря. Однако более ничего не предпринимали.

В этот раз Басарга, понимая, чего от него ждут, никаких записок уже не писал, пришел с докладом лично.

— Что? — Во дворце царь скинул влажную рясу и встретил подьячего в думной палате в сапогах, шароварах и вельветовом поддоспешнике с меховым воротом: высокий, широкоплечий, статный, уверенный в себе. Такой, каким Басарга увидел его впервые, на поле битвы возле Казани.

— Он не кается, государь, — кратко описал ситуацию Басарга. — Однако же обвинения серьезны. Об иных я и сам тебе сказывал, другие токмо церковная комиссия определила. В канонах христианских я не силен, однако же многие игумен Филипп нарушал. Про иные арихиереи сказывают, что это уже чуть ли и не колдовство.

— Что же это он сдался-то сразу? — Похоже, первые слова Филипа на суде вызвали у Иоанна те же мысли, что и у подьячего. — Не оправдывается, на несуразности в дознании не указывает? Коли в силах своих не уверен, мог бы у меня помощи испросить. Я бы вступился.

— Ты поклялся не вмешиваться в дела Церкви, государь.

— Да помню я, помню, — передернул плечами Иоанн. — Видишь, и не подхожу даже близко ни к собору Успенскому, ни к монастырю Чудову.

— Суд церковный всех свидетелей ныне опросил, — закончил отчет боярин Леонтьев, — завтра совещаться станет. Мыслю, завтра же мы и приговор узнаем.

— Надеюсь, разума и совести у арихиереев больше, чем зависти, — ответил Иоанн. — Хорошо, ступай. Завтра, как все решится, сразу ко мне!

Разум и совесть у епископов и архимандритов действительно имелись, а потому в Успенском соборе больше чем на полдня возник яростный спор. Но не по поводу того, виновен ли инок Филипп в ереси и растрате, а о том, включать ли в приговор обвинение в колдовстве и содомии? Колдовство для низвергнутого митрополита означало костер без каких-либо оговорок или шансов на помилование. Содомия — лишний позор.

Вскоре после полудня церковный суд все же пришел к единодушному мнению, что эти, самые серьезные, обвинения беспочвенны — и исключило их из приговора. Ересь же и растраты влекли лишь к покаянию… После этого писарям осталось лишь составить приговор: митрополит Филипп низвергался из сана и направлялся на вечное заключение в тверской Отроч-Успенский монастырь.

Провозглашения судебного решения Басарга ждать не стал: отправился во дворец, поднялся в покои государя. Иоанн находился в домовой церкви — одетый, как было и накануне, по-походному. Вот только поддоспешник на этот раз на нем другой оказался, стеганый и крытый сверху лазурным атласом. Появление подьячего заставило царя прервать молитву, подняться. Произносить он ничего не стал, только посмотрел с вопрошанием.

— Пожизненное заключение, — кратко ответил Басарга.

— Вот, стало быть, каковы святители в царствии моем! — сжал кулак Иоанн и шумно втянул воздух сквозь стиснутые зубы. — А ну-ка, пойдем…

— Ты на кресте клялся не вмешиваться, государь! — крикнул в спину стремительно промчавшегося мимо Иоанна подьячий.

— Я в том Филиппу клялся! — рявкнул царь. — Нет митрополита — нет клятвы!

От крыльца дворца кремлевского до Успенского храма всего двести сажен. Иоанн, не созывая свиты, не седлая коней, не закладывая кареты, пробежал это расстояние в несколько минут. Иерархи еще не разошлись, обсуждая, кого выдвинуть в местоблюстители, Филипп стоял у стола, на котором покачивался пергаментный свиток с приговором — похоже, его только-только закончили читать, Пимен, вскинув подбородок и опершись на посох, гордо возвышался перед ним…