Башня. Новый Ковчег 6

Он ненавидел их всех, сидел, зажатый с двух сторон кузинами Бельскими: красавицей Анжеликой и неуклюжей, вечно всё роняющей Ириной. Анжелика то и дело касалась его под столом ногой, как бы невзначай, прижималась тёплым бедром или ненароком задевала локтем, и каждый раз в её синих глазах, невинно прикрытых длинными пушистыми ресницами, вспыхивал озорной огонёк. Она вообще весь вечер странно поглядывала на него, словно приценивалась, подбиралась к нему, мягко цепляя острыми цепкими коготками. Это внимание со стороны красивой взрослой девушки (Анжелика была ровесницей Пашки, который, разумеется, прийти на похороны не удосужился) нервировало Серёжу. Он не понимал тогда, что нужно от него Анжелике, которая всегда смотрела на Серёжу как на пустое место, но смутно догадывался, что это как-то связано со смертью бабки. С наследством. Не материальным, нет, ведь все эти шкафы, буфеты, столовое серебро, золотые побрякушки, хрустальные люстры, картины, покрытые вековой пылью, бронзовые часы, атлас и бархат диванной обивки, деревянный паркет под ногами, всё это наследников Киры Алексеевны волновало мало — гораздо важнее было наследие нематериальное, невидимые ниточки власти, которые уверенно держала в своих руках Кира Алексеевна, продвигая на нужные места нужных Семье людей и сдерживая тех, кто был Семье не близок и опасен. Она всегда играла роль серого кардинала при своём муже, пока тот был жив, и осталась им и после его смерти: мало кто из тех, кого назначали в Совет на ключевые позиции, не заручался для этого поддержкой Киры Алексеевны. И сейчас всю эту чавкающую, торопливо переговаривающуюся толпу, над которой плыл звон хрусталя и богемского стекла, всех этих уцелевших потомков некогда могущественных родов, от многих из которых сегодня остались лишь фамилии, тайно волновало только одно: сумеют ли брат и сестра Ставицкие сохранить подпольную империю, возглавляемую их матерью, получится ли у них и дальше дёргать невидимые ниточки, где-то ослабляя хватку, а где-то туже затягивая узелки. Будут ли они достойны упавшего на их плечи наследства?

Серёжа тоже был наследником. И хотя он был ещё юн, ему только-только исполнилось девятнадцать, на него уже смотрели, как на наследника, как на…

— Серёженька, — слабый шепоток Анжелики приятно защекотал кожу.

Она наклонилась к нему очень близко, её губы, мягкие, полные, чуть тронутые мерцающим блеском — будто капелька росы на розовом, полураскрывшемся бутоне — почти коснулись его щеки. Ему стало жарко, охватило волнение, столь неуместное здесь, сейчас, такое постыдное и жалкое. Серёжа задрожал. Вилка, которую он сжимал в руках, отбила неровную чечётку по тонкому краю тарелки. Анжелика заметила это, серебристо засмеялась и опять коснулась под столом его ноги.

— Я… мне сейчас… надо…

Сергей вскочил из-за стола. Неуклюже схватился за край. Пузатый бокал, наполненный густым красным вином, грузно упал на бок. По белой скатерти расползлось кровавое пятно…

Потом он плакал у бабушки в комнате. Закрывшись на замок. Опустившись коленями на мягкий ковёр у широкой кровати, задернутой гладким атласным покрывалом. Чернота его траурных брюк утопала, смешивалась с молочной белизной коврового ворса.

В тот день он так больше и не вышел к гостям. Прорыдав больше часа у бабушкиной постели, он наконец оторвал лицо от смятого покрывала, поднялся и медленно, как пьяный, подошёл к невысокому трюмо, сел, уставившись невидящим взглядом в задёрнутые чёрной тканью зеркала. Он ни о чём не думал, ничего не вспоминал, просто перебирал расставленные на столике безделушки, бусы, кольца, флаконы духов, серебряные пудреницы, при открытии которых поднималось удушливое облачко ароматной пыли, тонкие бархатистые кисточки, маленькие позолоченные ножницы. Нашёл небольшой ключик в обитой красной искусственной кожей шкатулке, догадался, что он должно быть от одного из ящиков трюмо, залез туда, сам пугаясь своей смелости — бабушка Кира всё ещё незримо стояла за спиной — и вздрогнул ещё больше, увидев небольшой аккуратный пистолет, тот самый, с ручной гравировкой, ещё хранящий тепло рук своей хозяйки.

Никто не знал, что у него при себе оружие (а ведь Сергей с ним почти не расставался), но тем не менее люди чувствовали невидимую опасность — чувствовали не умом, а древним первобытным инстинктом, тем самым, который беззвучно кричит: «Жить! Хочу жить!» и заставляет людей расталкивать других локтями, идти по головам. И чем ниже стоит человек на социальной лестнице, тем сильнее этот инстинкт. У Васильева он был отточен до совершенства.

Всё ещё ощущая пальцами холодящую сталь пистолета и улыбаясь своим мыслям, Сергей подошёл к Виталию Сергеевичу, встал за спиной. Тот не оборачивался. Перед Серёжиными глазами маячил ровный, коротко остриженный затылок, красная массивная шея, мелкие капельки солёной морской влаги, все ещё блестевшие на прозрачном полиэстере дождевика — Васильев его так и не снял. Сергей испытал острое желание выстрелить в этот застывший в немом напряжении затылок. Он почти физически представил себе яркие бусинки крови, веером разлетевшиеся вокруг: на заваленный бумагами стол, на стены, на голубые мониторы, по которым ползли непонятные, нервирующие Сергея цифры. Это будет красиво.

Стоп. Сергей с усилием прервал себя. Та пуля в обойме, что ждёт своего часа, долго и терпеливо ждёт, предназначена не Васильеву. Она для Павла. Для Савельева. Который будет здесь уже скоро. Ультиматум был выставлен в начале второго, а сейчас уже два. Павлу осталось меньше часа. Пятьдесят минут. Пятьдесят…

Васильев вздрогнул и обернулся.

— Ещё раз, Виталий Сергеевич, расскажите мне всю последовательность действий, — Сергей вынул руку из кармана. Мягко улыбнулся. Поправил очки.

После того, как резко вскинутый автомат прервал истерику Васильева, тот стал сговорчивей. Сергей не знал и не мог знать (он не был инженером), но что-то подсказывало ему, что Южная станция — это ключ. Недаром же сюда так настойчиво рвутся мятежники и готовы положить не один десяток жизней, чтобы ею завладеть. Почему?

Этот вопрос он задал Васильеву, и тот объяснил. И это простое в сущности объяснение, которое никогда не приходило Сергею в голову, обожгло его, расставило все точки над i.

— Отключить АЭС от общей энергосистемы? Такое возможно? — Сергей рывком сдёрнул очки, быстро протёр и вернул на прежнее место, устремив взгляд на Васильева.

— Да, возможно. Но это опасно. Этого не стоит делать. Там, на АЭС идут работы. Они собираются начать пробный пуск реактора, и если не сбились с графика, то это должно произойти сегодня. И если мы их отключим, будет катастрофа. Взрыв… это…

— Тихо-тихо, Виталий Сергеевич, — рука Сергея почти с отеческой нежностью опустилась на плечо начальника Южной станции. — Разумеется, никто ничего отключать не будет. Нам достаточно и того, что Савельев немедленно прекратит свою антиправительственную деятельность и придёт сюда. Он ведь придёт? Придёт?

— Прибежит, — выдохнул Васильев. — Павел Григорьевич сюда прибежит. Как только узнает…

Васильев уже, наверно, раз в пятый объяснял Сергею, что необходимо сделать, чтобы отключить АЭС от общей энергосистемы. Сергей ничего не понимал: непонятные названия, цифры, специальные термины… всё это звучало для него абракадарброй, бессмысленным набором слов.

— Но делать это ни в коем случае нельзя, — закончил свою речь уже привычными словами Васильев.

— Конечно-конечно.

Сергей отвернулся от экрана. Снова поднёс к уставшим и слегка слезящимся глазам руку с часами. Большая стрелка настойчиво приближалась к двенадцати, сокращая выданный Павлу лимит.

Сорок минут.

Осталось всего сорок минут.

Глава 32. Ника

Океан ревел, как раненый зверь. Ворочался внизу, швыряя тяжёлые валы на стены Башни, снова пробуя на прочность покорёженную платформу. Когда-то стихия уже похозяйничала здесь: разметала постройки, ровно срезала один край, словно гигантским ножом прошлась, а от другого отгрызла кусок, оставив торчать лишь острые обломки с ржавыми стержнями арматуры. Тогда, в ту далёкую ночь, когда случилась авария на Северной станции, о которой столько рассказывал отец, тоже был сильный шторм. Как и сейчас.

Волны бились внизу, глухо ударялись о стены, сотрясали уцелевшие опоры. Ника чувствовала, как вибрируют под ногами неровные бетонные плиты, вздрагивают с каждым новым толчком, и она вздрагивала вместе с ними, хваталась красными, озябшими руками за Сашку.

Она почти ничего не видела и не слышала, кроме визжащего в ушах ветра. Звук, пронзительный, похожий на свист и перекрывающий всё остальное, заполнил её целиком. Резкие порывы сбивали с ног, в лицо со всей силы хлестали острые солёные брызги, тонкая форменная блуза тут же промокла насквозь, облепила тело — от прикосновения жёсткой холодной синтетики Нику пробрала крупная дрожь.

— Ш-ш-шторм, — она не произнесла, а словно выбила зубами частую дробную чечётку и ещё сильней вцепилась в Сашкину руку. Он ничего не ответил, вряд ли даже услышал её — слова потонули в рокоте волн и шуме ветра, — стоял, оглядываясь по сторонам, словно решал, куда идти дальше.

Ника не понимала, как он вообще что-то видит. День едва перевалил за половину, но казалось, что уже наступил вечер. Над головой висело густое тревожное небо, похожее на мокрые тёмно-серые плиты, Ника почти физически ощущала его прикосновение и тяжесть. Спасительные стены Башни остались за спиной, а прямо перед ними раскинулся огромный, охваченный штормом океан. Он катил свои волны, бросал их на изувеченные останки платформы, и они вырастали страшными грохочущими исполинами, поднимались в полный рост и с шумом падали, рассыпаясь белыми пенистыми клочками.