Баскервильская мистерия этюд в детективных тонах

«Тысячи рук леса были серыми, а миллионы его пальцев — серебряными. Яркие и тусклые звезды в темном небе оттенка зеленовато-синего сланца сверкали и поблескивали, словно кусочки льда. Вся округа, заросшая густым лесом и малонаселенная, была скована жестоким морозом. Черные промежутки между стволами деревьев напоминали бездонные темные пещеры жестокого скандинавского ада, обители невыразимого холода. Даже квадратная каменная колокольня казалась монументом северного язычества, словно некая варварская башня среди приморских утесов Исландии. Ночь была явно неподходящей для осмотра кладбища; с другой стороны, оно заслуживало внимания»^[105].

Так начинается один из самых необычных рассказов Честертона — «Сломанная шпага», повествующий о чудовищном преступлении, совершенном генералом Сент-Клэром. Начало это, так же как описание Гримпенской трясины в «Собаке Баскервилей», немедленно отсылает нас к границе между миром реальным и потусторонним. И, что самое главное, в сущности, задает тему рассказа — предательство. Со времен «Божественной комедии» пронзительный, непереносимый холод, лед — атрибуты последнего, девятого круга Ада. Круга, где карают предателей.

Дальнейшее повествование лишь конкретизирует это преступление. И повествователь делает это блестяще, превращая рассказ в маленький шедевр. Достаточно вспомнить завораживающий афоризм из нее, жуткий до дрожи: «…где умный человек прячет лист?.. В лесу…»^[106]

При внимательном прочтении, однако, обнаруживается странная вещь: у отца Брауна на деле нет ни одного прямого доказательства вины генерала. Он всего лишь сопоставлял дневниковые записи свидетелей трагедии. Тем не менее отец Браун рассказывает обо всем с поразительной убедительностью. Вновь мы сталкиваемся с тем, о чем говорили выше, — умозаключения отца Брауна (так же как аббата Фариа) не связаны с вещественными доказательствами… Откуда же он знает все? Как ему удается раскрывать хитро задуманные и изощренно совершенные убийства?

В рассказе «Тайна отца Брауна» он отвечает на этот вопрос:

«Понимаете, всех этих людей убил я сам»^[107].

И тут же поясняет, что мысленно ставил себя на место убийцы:

«— Я тщательно подготовил каждое преступление, — продолжал отец Браун. — Я упорно думал над тем, как можно совершить его, — в каком состоянии должен быть человек, чтобы его совершить. И когда я знал, что чувствую точно так же, как чувствовал убийца, мне становилось ясно, кто он»^[108].

Согласитесь, нужно обладать не только фантазией, но и определенными сходными качествами — биографическими или душевными, — чтобы столь точно ощущать то же, что ощущает убийца…

«Чейс задумчиво хмурился и не спускал глаз со священника. Он был достаточно умен, чтобы понять его, и в то же время слишком разумен, чтобы все это принять. Ему казалось, что он говорит с одним человеком — и с сотней убийц. Было что-то жуткое в маленькой фигурке, скрючившейся, как гном, над крошечной печкой. Страшно было подумать, что в этой круглой голове кроется такая бездна безумия и потенциальных преступлений. Казалось, густой мрак за его спиной населен темными тенями, духами зловещих преступников, не смеющих перешагнуть через магический круг раскаленной печки, но готовых ежеминутно растерзать своего властелина»^[109].

Да, эти герои чувствуют свою связь с темным миром и потому понимают его порожденья:

«— В проулке видели темный силуэт. И вы говорите, вы тоже видели темный силуэт. Так каков же он был?

Отец Браун мигнул, словно получил выговор, но он давно и хорошо знал, что значит послушание.

— Силуэт был низенький и плотный, — сказал он, — но по обе стороны головы или на макушке были два острых черных возвышения, вроде как рога, и…

— А, понятно, дьявол рогатый! — с веселым торжеством воскликнул Каудрей и сел. — Сам дьявол пожаловал, дабы пожрать протестантов.

— Нет, — бесстрастно возразил священник, — я знаю, кто это был.

Всех присутствующих охватило необъяснимое, но явственное предчувствие чего-то чудовищного. Они уже забыли о подсудимом и помнили только о том, кого видели в проулке. А тот, в проулке, описанный тремя толковыми и уважаемыми очевидцами, словно вышел из страшного сна: один увидал в нем женщину, другой — зверя, а третий — дьявола…

Судья смотрел на отца Брауна хладнокровным пронизывающим взглядом.

— Вы престранный свидетель, — сказал он, — но есть в вас что-то вынуждающее меня поверить, что вы стараетесь говорить правду. Так кто же был тот человек, которого вы видели в проулке?

— Это был я, — отвечал отец Браун»^[110].

Дальше отец Браун дает вполне разумное, нисколько не пугающее объяснение: то, что в своем смутном отражении он принял за рога, на деле было всего лишь загнутыми полями его шляпы. Но мы уже не раз повторяли, вслед за Кестхейи (хотя и несколько в ином смысле): «…в детективе все происходит согласно стилизованным законам вымысла — убийство, его расследование и, разумеется, доказательство вины преступника»^[111]. То есть все разгадки, все объяснения в детективе — фиктивны…

Знаменитая английская писательница Филлис Дороти Джеймс (Пи Ди Джеймс), считающаяся после смерти Агаты Кристи королевой английского детектива, подметила еще одну особенность маленького, улыбчивого, такого внешне безобидного священника — странную его вездесущность и в то же время неопределенность его постоянного местопребывания^[112].

Ф.Д. Джеймс указывает на то, что мы не знаем, где он живет, какая у него церковь, есть ли она, эта церковь. И о нем самом как личности мы тоже не знаем ничего (в отличие от того же Холмса) — ни имени (лишь «отец Браун»), ни возраста, ни прежней его, домонашеской жизни.

Добавлю: он появляется там, где нужен, подобно все тому же Арлекину или же Эллекену. Ф.Д. Джеймс называет его «обаятельно человечным и в то же время загадочным предвестником смерти». Предвестник — посланник. Полномочный представитель потустороннего царства, которое «не от мира сего»…

Важна и еще одна особенность рассказов Г.К. Честертона: в большинстве этих рассказов убийца не становится законной добычей органов правосудия. Выше я уже вспоминал «Сломанную шпагу»: отец Браун вовсе не собирается даже символически наказывать злодея-генерала (символически — потому что его давно нет в живых). Он рассуждает так:

«В разглашении тайны много и плохих и хороших сторон, — правильность своего решения я проверю на опыте. Все эти газеты исчезнут, антибразильская шумиха уже кончилась, к Оливье повсюду относятся с уважением. Но я дал себе слово: если хоть где-нибудь появится надпись — на металле или на мраморе, долговечном, как пирамиды, — несправедливо обвиняющая в смерти генерала полковника Кланси, капитана Кийта, президента Оливье или другого невинного человека, тогда я заговорю. А если все ограничится незаслуженным восхвалением Сент-Клэра, я буду молчать. И я сдержу свое слово!»^[113]