Баскервильская мистерия этюд в детективных тонах
Шрифт:
Полно, что ж за вилла встретилась Трапсу на его пути? Идиллическое сооружение, утопающее в цветах. Где он оказался? К кому обратил слова свои о невиновности?
«Я не причинил зло ни одному человеку. Я спас увечного человека от того, кто был сильнее… Я не взял ни одной вещи, принадлежащей другому. Никогда и ни о ком я не злословил. Я говорил правду, я исполнял правосудие…»[307]
Вот с чего начинается Высший суд. Страшный суд. Суд богов над грешником, который прибыл к ним, к богам, на «студебеккере»… то есть, я хочу сказать, — на погребальной ладье, доставляющей его в древнеегипетский (или любой другой) рай. Именно его, загробный судебный процесс, суд мертвых имитируют старички, эти «древние волшебники» (неслучайно они кажутся опьяневшему Трапсу таковыми!) —
Нет грешника, полагающего себя грешником. Все, что он совершает, — это же случайно, это без умысла («я не причинил зло…»). Собственно, аргументы «умершего», аргументы заблудшей (заблудившейся в горах) души излагает защитник:
«Этот заурядный человек попал в руки искушенного прокурора, совершенно к тому не подготовленный. Его инстинктивное хозяйничание в текстильном деле, его частную жизнь, все перипетии его бытия, слагавшегося из деловых поездок, борьбы за хлеб насущный и из более или менее безобидных развлечений, — все это подвергли просвечиванию, тщательному исследованию и селекции; не связанные между собой факты связали вместе, контрабандно нанизав на логический стержень, случайные происшествия изобразили как причины действий, которые с таким же успехом могли развернуться в ином направлении, казус перелицевали в умысел, необдуманность — в преднамерение, так что в результате допроса перед нами неизбежно возник убийца, как кролик из цилиндра фокусника…»[308]
Если в «Обещании» стохастичность, случайность, вторгаясь в детективное повествование, разрушает единое, цельное течение, то в «Аварии» криминальная составляющая как раз и сплетается из цепочки случайностей, словно нить судьбы, превращаясь в логическое и неопровергаемое в рамках логики событие: убийство. И никакая речь защитника уже не спасает. Ибо сам подсудимый с «гибельным восторгом» признает справедливость вывода. И боги… то есть старички-пенсионеры, боги-на-покое, выносят смертный приговор своему гостю.
Они играли, они всего лишь развлекались, никто всерьез не собирался наказывать гостя. Но гость принял игру слишком близко к сердцу. Альфредо Трапсу хватило сил завершить правосудие собственноручно, а главное, логично. Ведь Суд мертвых, в отличие от суда обычного, неотвратим:
«…Судья открыл дверь, и вся торжественная делегация — прокурор так и не снял еще салфетки — застыла на пороге: в оконной нише темным неподвижным силуэтом на тусклом серебре неба, в густом запахе роз, висел Трапс… окончательно и бесспорно…[курсив мой — Д.К.]»[309]
Так завершается эта странная повесть, еще одна детективная притча швейцарского мудреца. Но так же как и в «Обещании», в «Аварии» собственно детективная история, рассказ о судейском расследовании, занимает лишь часть произведения. Повесть состоит из двух глав. Весь детектив — содержание второй главы. А первая глава — она значительно короче второй, но от того ничуть не менее важна — содержит авторское рассуждение, обобщение:
«…Больше не угрожают ни Бог, ни праведный суд, ни фатум, как в Пятой симфонии, а только лишь дорожно-транспортные происшествия, прорывы плотин из-за ошибки в конструкции, взрыв фабрики атомных бомб по вине рассеянного лаборанта, неотрегулированные ядерные реакторы. В этот мир аварий ведет наш путь, на пыльной обочине которого <…> встречаются еще почти правдоподобные истории, когда в заурядном человеке неожиданно проглядывает человечество, личная беда невольно становится всеобщей, обнаруживаются правосудие и справедливость, порой даже милосердие, мимолетное, отраженное в монокле пьяного»[310].
Казалось бы, все загадки второй главы решены, но… Действительно ли в «Аварии» герой был виновен? Или прожженные судейские убедили несчастного Альфредо Трапса в безусловной вине, вынудили случайные проступки
трактовать как намеренные преступления — и заставили его собственноручно затянуть на шее петлю? Может быть, это не боги, а демоны — демоны мести, зловещие духи швейцарских гор? Гномы, тролли… как там их, на самом деле?Так вот, о компромиссе между методами.
Параллельно с повестью и примерно в то же время Дюрренматт написал радиопьесу и сценарий телефильма на тот же сюжет[311]. И в этих произведениях финал иной. Трапс, после импровизированного судебного процесса, просто засыпает, перегруженный впечатлениями и обильными возлияниями. Наутро он уже не готов считать себя виновным:
«Кажется, сегодня ночью я болтал какую-то ерунду. Что там, собственно, происходило? Кажется, что-то вроде судебного разбирательства. И я возомнил себя убийцей. Вот чепуха! Я ведь и мухи не обижу. До чего могут дойти люди, когда они на пенсии! Ну ладно, чего вспоминать. У меня полно своих забот, как и у всякого делового человека…»[312]
Последняя строка. Одна — и другая…
Что это? Очередное лукавство Дюрренматта? Или же откровенная демонстрация того, что «последнюю строку» в самом деле следует отбросить по завершении повествования? Потому что — ведь всё уже ясно. Всё есть. Право выбора — за героем. Уйдет ли он в тот финал, который ему предложила повесть, — поверив в свою вину? Или в тот, который предложила пьеса, — забыв о вине?
Не важно.
Правда, не важно.
Что до «Метода Кузмина — Цветаевой»…
Предлагаю второй метод, использованный в «Десяти негритятах», «Аварии», «Обещании», словом, игру с концовкой, белые нитки, которыми «последняя строка» пришивается к основному тексту, выбор нескольких развязок и прочее, прочее, прочее, — метод этот будем называть «Методом Кристи — Дюрренматта». Можно было бы назвать «Провидение versus Логика», но это уж чересчур.
Лучше все-таки «Кристи — Дюрренматт».
Во всяком случае, я буду называть его именно так.
Даже если это неверно.
VIII. СЛУЧАЙ ЭКСПЕДИЦИИ
Именно так, таким термином («случай экспедиции») в советской юридической литературе обозначается ситуация, когда совершенное преступление некому расследовать. Некому — из представителей официальных правоохранительных органов. Например: преступление было совершено в геологоразведочной экспедиции, на полярной дрейфующей станции, в высокогорной лаборатории, в Антарктиде, на рыболовецком судне и так далее. Словом, когда относительно небольшая группа (пять — десять — двадцать человек) оказывается на большой удаленности от центров цивилизации и относительно или полностью изолирована от средств связи.
Согласно УПК СССР, в этом случае руководитель данной группы (начальник экспедиции) должен сам провести предварительное дознание или назначить дознавателя из числа подчиненных. Он может даже вооружить такого дознавателя.
К чему это я? Думаю, читатели уже догадались. Поговорим о советских детективах. Тем более что, в отличие от литературы русской, в которую советская литература входит как часть, хотя и значительная, советская литература может рассматриваться как вполне завершенный культурный феномен, родившийся после октября 1917 года и прекративший свое существование после 1991 года. Поэтому рассмотрение некоторой части этого феномена — советской жанровой литературы вообще и детективной, в частности, — представляется чрезвычайно интересным.
Строго говоря, в самой советской литературе классический детектив практически не существовал.
«…Вплоть до первых послевоенных лет, мы не можем отметить произведений, которые обозначили бы возникновение детективного жанра. Хотя время от времени такие или похожие книги у нас появлялись…»[313]
Формальная причина заключалась в том, что не мог советский человек, не являвшийся работником правоохранительных органов, заниматься расследованием преступлений. Не было в СССР института частного сыска (хотя в начале 1920-х попытки его создать предпринимались). А уж чистое любительство, попытки самостоятельно влезть в расследование могли закончиться для самого любителя весьма печально.